— Если мне не изменяет память, ВИА при московских кинотеатрах были в основном убогими. Исключение составляли шикарный «Октябрь» (там блистал джаз-оркестр Ааци Олаха и в огромном зале-буфете готовились алкогольные коктейли «шампань-коблер») и отчасти кинотеатр «Россия», куда тот же превосходный биг-бэнд время от времени перебирался. В других кинотеатрах типа «Спорт», «Киев», «Форум» обычным был состав из пианино, двух-трех скрипок, виолончели, контрабаса, иногда трубы. Ближе к концу выступления появлялась солистка.
— И ты там играл?! — изумлялся я прошлому контрабасиста Большого театра Валерия Барцалкина. — Ты что, брал в руки смычок в этой компании пропащих душ, которым уже ничего не было нужно?
— Это почему ничего не нужно?! Почему ты так решил?
— Просто я хорошо помню эти усталые, серые лица, от них веяло такой вселенской скукой...
— Ну уж нет, скучной жизнь такого оркестра никак не назовешь! — рассмеялся Валера. — Это был вулкан, настоящий вулкан. И чертовски, страшное пламя иногда с грохотом вырывалось наружу!
Матка Махно
Я начал халтурить в таком оркестре незадолго до поступления в консерваторию. Все мы входили в Московское объединение музыкальных ансамблей, сокращенно МОМА. Музыканты, естественно, называли эту организацию «Мама» — мама, которая дает покушать.
Нужно сказать, что «Мама» не была какой-нибудь шарагой вроде теперешних компаний, где сотрудникам не платят денег и царит полный произвол. Нет, это было серьезное госучреждение, где дважды в месяц выдавали зарплату, а также — одежду для выступлений. Раз в год каждому музыканту-мужчине полагался костюм, а женщине — черное платье. Помню, только альтистка по имени Верочка платье никогда не брала: получала мужскую униформу, переставляла пуговицы пиджака на другую сторону, из штанов сооружала юбку, надевала белую рубашку, галстук и становилась похожа на эсэсовку из советских фильмов о войне.
За все эти удовольствия приходилось платить: «Мама » контролировала процесс воспроизведения нами звуков. Ежегодно на Малой Бронной в ДК художественной самодеятельности нас прослушивали — каждый оркестр сдавал свою программу комиссии из «Мамы». Комиссию возглавляла бывшая кассирша магазина «Советская музыка». Какому-то ответственному товарищу, с которым, говорят, у нее был роман, касса из-за обилия кнопок показалась если не роялем, то чем-то похожим на баян. Он устроил кассиршу в «Маму», и она стала ответственным секретарем этой организации. Еще за кассой она покупателям спуску не давала, а уж возглавив контроль над музыкальным сознанием масс, и вовсе разошлась.
Ну да ладно. Играли в кинотеатрах большей частью потрепанные жизнью люди. Но большинство из них действительно были хорошими музыкантами. А какие
типажи
попадались! Будто Феллини подбирал.Мария Вениаминовна — потрясающая пианистка, ученица Гольденвейзера. Старая молодящаяся еврейка: косметически обработана досконально — у нее всегда были самые модные тени, лаки и все такое прочее; тонкие, как спички, ножки на каблуках; шикарные шубки. Однажды из-за этой боевой раскраски ее даже задержала милиция в сквере кинотеатра «Метрополь», куда она вышла в перерыве между выступлениями. До сих пор меня поражает: Мария Вениаминовна носила папаху. Каракулевую. Хотя моды такой в то время не было. И мы пианистку называли между собой матка Махно. Ей было семьдесят с лишним, но костер любви в ней полыхал вовсю.
Как-то раз она покусилась на нашего Ваню — бывшего ресторанного музыканта: очень вальяжного, в бабочке, платочек из кармана, перстень. Не знаю, что уж там у них произошло, но когда начиналось выступление, Ваня поворачивался к пианистке и, продолжая играть, тихо говорил:
— Проститутка!
Мария Вениаминовна после концерта бежала к Зазовскому, который играл у нас вторую скрипку. В свое время он был очень известным музыкальным критиком. Когда началась кампания травли Шостаковича, не побоялся вступиться за опального композитора, полетел отовсюду и в результате очутился в нашем оркестре. Но пианистке плевать было на историческое прошлое Зазовского, она обращалась к нему как к профоргу:
— Соберите профсобрание, потому что Иван меня покрыл нецензурной бранью!
— А где свидетель?
— Виолончелист Шапиро, — уверенно говорила Мария Вениаминовна, потому что Шапиро сидел рядом с ней и все слышал.
Шапиро быть свидетелем не хотел. И потому стал ее заклятым врагом. Но была еще одна причина их взаимной ненависти. После выступления несостоявшийся Ростропович, в свою очередь, бежал жаловаться:
— Примите меры — музыкант глохнет! Эта бездарная женщина нарочно открывает все время крышку рояля. Она на инструменте не играет, а колотит по нему — зачем мне судьба Бетховена?!
В результате у Шапиро на нервной почве появилась привычка закрывать после каждого выступления крышку рояля — ему так было легче жить. Но перед каждым сеансом Мария Вениаминовна ее снова открывала.
Гибель виолончели
В тот день мы работали в кинотеатре «Колизей», где сейчас театр «Современник». Место было замечательно тем, что все певицы там боялись напрягать голосовые связки. Из-за необыкновенно высокой, да к тому же маленькой сцены приходилось стоять у самого края верхотуры. Сцену украшал концертный рояль «Стейнвей».
Обычно за десять-пятнадцать минут до начала концерта Мария Вениаминовна открывала крышку рояля, садилась за инструмент и начинала музицировать, чтобы показать, какой она необыкновенный музыкант, и привлечь сердца сидящих в фойе молодых мужчин.
Мы сидели в кинозале, досматривая фильм предыдущего сеанса, когда Мария Вениаминовна собралась проделать свой трюк в очередной раз. В попытке открыть тяжеленную крышку она изо всех сил уперлась в пол ножками — и рояль вдруг поехал! В фойе сидит публика, ожидающая сеанса, мы досматриваем картину, и вдруг раздается страшный грохот. Взорвалась бомба! Мы вскакиваем, бросаемся в фойе и видим — разбитый рояль валяется на полу, на рояле лежит пианистка — она сломала ногу, — а публика застыла в ужасе, не зная, что делать.
Выбегает торжествующий Шапиро: пришло отмщение, враг повержен! Я стою рядом с ним: человек гибнет, а на лице виолончелиста сквозь напускную скорбь проглядывает довольная ухмылка.
Но вдруг физиономия его приобретает озадаченное выражение, он начинает соображать: рояль, Мария Вениаминовна... А где же виолончель?! И цвет лица Шапиро меняется с розового на зеленый. Виолончель разнесло вдребезги, даже щепок не осталось.
Певица в неглиже
Солисткой ансамбля, его примой была Лидия Рон. Стоит ли говорить, что это было ее сценическое имя? Таких лиц, как у нее, сейчас не носят. На голову она монтировала огромную конструкцию из свернутой в рулон толстой косы, надевала невероятной ширины платья на кринолине, и в таком громоздком виде выступала в кинотеатрах: по малюсенькой сцене, как арктический ледокол, прокладывала она себе путь к микрофону, по пути сметая пульты, ноты, инструменты. В жизни она страшно заикалась, не могла внятно произнести двух слов, однако пела нормально.
Голос у нее был хороший, оперный, но техника подводила. Петь она могла только очень медленно, поэтому всегда исполняла арию Джильды из «Риголетто», а по праздникам снисходила до низкого жанра и пела «Катюшу». Представьте себе эту песню в оперном исполнении — трудно было слушать без смеха.
Так вот. В кинотеатре «Таганский» среди всех этих жутких темно-синих плюшевых занавесок с кистями была маленькая артистическая уборная. Как-то само-собой разумелось, что этим помещением будет пользоваться Лидия Рон. Остальные музыканты оставляли там разные мелочи, чтобы не украли. Однажды врываюсь я в комнату за смычком, а певица переодевается. Она была не голая — в комбинации. Я услышал пронзительный крик тургеневской девушки, которую повалил дворник. А затем, словно нимфа, нелепо прикрываясь руками, певица театрально простонала:
— Что... что вы наделали?! Что вы наделали?! Я, остолбенев, думаю: «Действительно, что?» И говорю:
— У нас что, будут дети? И как мне теперь быть, жениться, что ли, на вас?
Она потом нажаловалась в профком, что я произнес такую гнусность, которую она не в силах повторить, и все выпытывали, что же я такое сказал. А я так и не сознался. Вот рассказываю только теперь, по истечении срока секретности.
Спасибо, товарищ аист!
Месяц мы играли в одном кинотеатре, а затем перебирались в следующий. Наше место занимал другой ансамбль. Как раз закончились выступления в «Москве», где наш молодой гобоист Юра Морозов придумал замечательное развлечение. В длинном и очень темном помещении кинотеатра мы садились у самого входа и встречали опоздавших зрителей пронзительным шепотом: «То-ва-арищ-щ! Товарищ-щ! Осторожно, ступенька!» А затем, давясь от смеха, наблюдали, как напуганный человек, нелепо шаря в темноте ногами и хватаясь за кресла, медленно, как придавленный паук, двигался куда-то во мрак зала.
Всему хорошему приходит конец — нас опять перевели в нелюбимый «Колизей», тот самый, с высокой сценой, откуда упал рояль. Как раз в это время заболела Лидия Рон — женщина пожилая, фактически бабушка, и из «Мамы» прислали подмену — молодую певицу. Из ее довольно ограниченного репертуара я помню лишь популярную в то время песню, где были слова: «Спасибо, аист, спасибо, птица, так и должно было случиться!»
Когда солистка узнала, что выступать предстоит в «Колизее», она изо всех сил попыталась отвертеться, но ей это не удалось. Она всегда боялась этой высоченной сцены, а тут, как на грех, была еще и беременна, поэтому из-за торчащего живота ей было не видно, не вышла ли она уже за пределы помоста. Стоя на краю обрыва, певица приходила в такое страшное возбуждение, что мы даже опасались, как бы она туда вниз, в партер, с перепугу не родила.
Ее было немного жаль, но тем не менее уже упоминавшаяся песня про аиста в ее интересном положении наводила на веселые ассоциации. Когда приходило время упомянутых выше слов, трубач Боря, я и гобоист Юра Морозов негромко, но так, чтобы ей было слышно, пели: «Спасибо, аист, спасибо птица, ты помоги ей разродиться!» Она просто цепенела от страха, что сейчас засмеется и упадет прямо на зрителей, а в перерыве умоляла нас больше аиста ни о чем не просить.
Мы все равно просили. А она потом все равно родила. К счастью, не в «Колизее».
Под сурдинку
Шапиро был одним из самых амбициозных и фанатично преданных музыке людей. Не сделав большой музыкальной карьеры, он пытался умерить творческий зуд, сочиняя для нашего ансамбля аранжировки, и относился к этому невероятно серьезно и педантично. Как-то приносит «Скерцо» композитора Филиппенко — где он его откопал, не знаю. В середине этого «Скерцо» предусмотрено соло трубы, и труба должна играть с сурдиной. Трубач Коля — здоровый малый без особых извилин в голове — знал трепетное отношение виолончелиста к партитуре, поэтому назло стал играть без сурдины. У Шапиро от возмущения задрожали руки, но поскольку с Колей он недавно поссорился и не разговаривал, то виолончелист обратился к руководителю ансамбля:
— Яша, почему он играет без сурдины? Тот повторяет:
— Почему играете без сурдины?
— Потому что у меня ее нет.
Шапиро, с трудом сохраняя спокойствие, говорит:
— Так скажите, чтоб принес. Это симфоническая музыка, здесь нельзя играть что попало, как некоторые привыкли в ресторане.
— Вы понимаете, что должны принести сурдину? — говорит Яша.
— Понимаю.
Шапиро решает, что инцидент исчерпан. Ничего подобного. Кинотеатр «Форум», За-зовский протяжно, красивым голосом записного конферансье объявляет:
— Сегодня!.. Впервые!.. Исполняется «Скерцо»... композитора Филиппенко!
Играем. Доходит дело до соло трубы. Костя встает и вместо обыкновенной скромной сурдины достает сурдину-квакушку! И как пошел квакать! Совершенно непотребно. Шапиро прервал игру, весь покрылся красными пятнами и изо всех сил стал возить смычком по струнам, драть. Я от смеха просто упал вместе с контрабасом. Это была музыкальная истерика. Игра прекратилась, зато публика впервые на моей памяти оторвалась от бутербродов и обратила на нас внимание. В следующем антракте прибежал возмущенный директор кинотеатра: три человека написали жалобу, что оркестр был пьян.
Вот она, волшебная сила искусства!
Мы допили чай. Валере нужно было на репетицию и, грустно улыбнувшись, он заметил:
— Скучно стало, ничего не происходит. Раньше идешь, бывало, в Большой на утренний спектакль, настроение светлое, праздничное. Знаешь, что все рабочие постановочной части уже пьяные и сейчас что-нибудь да случится. Сейчас эта традиция почему-то ушла. Только и остается, что вспоминать. Старею, что ли?
Владимир Бутенко, рисунки Александра Пашкова
Это
так называемая "выездная виза" СССР. Отметка в загранпаспорте,
разрешающая выезд гражданину СССР из своей собственной страны. Документ
нехилой исторической ценности, ибо загранпаспорт при выезде выдавался взамен
внутреннего, а при въезде — наоборот, так что иметь такую вещь на руках
большая удача.