|
Эпоха
Легендарный
художник-карикатурист 107-летний Борис ЕФИМОВ: «К одному из глазков,
расположенному точно напротив железных ворот, ведущих на тот свет, я
прильнул и своими глазами видел, как горел Маяковский»
90 лет назад в киевском журнале «Зритель» появилась первая карикатура Бориса Ефимова 
Живая история, легенда жанра, патриарх политической карикатуры — как только не
называют нынче Бориса Ефимова. Именно благодаря ему советские люди узнали, как
выглядит звериный оскал империализма и решили, что все капиталисты непременно
толстопузые, в цилиндрах и с сигарами в зубах, именно он ввел в пропагандистский
обиход скрюченные, когтистые лапы иноземных ястребов, которые пытались задушить
молодое пролетарское государство, и впервые нарисовал каплю крови на топоре
войны, занесенном над СССР (этот рисованный триллер публиковался в отечественной
периодике на протяжении 70(!) лет). Именно глазами главного карикатуриста все
население Страны Советов смотрело на окружающий мир, а изобретенные им штампы
въедались в мозг, как ржавчина, — ни вытравить, ни отскоблить... «ЦАРЬ НИКОЛАЙ II БЫЛ В СКРОМНОМ ВОЕННОМ КИТЕЛЕ: СНИМАЯ ФУРАЖКУ, ОН КЛАНЯЛСЯ НАРОДУ ПО ОБЕ СТОРОНЫ» — Борис Ефимович, я очень волнуюсь, потому что не каждый день приходится беседовать с таким человеком, как вы: во-первых, легендарным, а, во-вторых, отметившим свое 107-летие...
— Да уж (смеется), повезло вам. Черт его знает!.. Еще бы недельки две протянули — может, уже бы и не застали... — Не дай Бог! — Прежде, чем начинать беседу, хочу уточнить: а время на размышление дается? — Вам — сколько угодно. Борис Ефимович, хотя вы уже 85 лет москвич, но родились в Киеве, и произошло это, страшно сказать, в 1900 году... — Да, в ХIХ веке я успел прожить 95 дней. — Это правда, что вы видели даже царя Николая II? — Видел — лет этак в 11. Мы тогда обитали в Киеве, и отец взял меня посмотреть на царский кортеж. Я очень удивился, что царь был без золотой короны и горностаевой мантии, а в скромном военном кителе. Николай ехал в простом экипаже, снимая фуражку и кланяясь народу по обе стороны. Он мне как раз понравился, и если бы спросили мое мнение, я бы сказал, что его надо было как-нибудь в жизни устроить... Впрочем, я отклонился от темы. Перед войной — я имею в виду Первую мировую — наша семья оказалась в Белостоке (кстати, мы с братом учились там в том же реальном училище, что и будущий нарком иностранных дел Литвинов). В 1915 году немцы наступали, начались бомбежки — тогда это была «военная новинка» и бомбы летчики сбрасывали руками... Когда стало ясно, что город обречен, родители, наскоро распродав имущество, перебрались в Киев.
Честно говоря, хлебнули мы там лиха — нигде, по-моему, не было такой ожесточенной гражданской войны. За город боролись разные силы: юнкера, которые защищали Временное правительство, большевики, пользовавшиеся поддержкой рабочих кварталов, петлюровцы... Потом пришли партизаны Щорса, затем началась польская оккупация. Власть менялась 12 раз, причем не по мирному соглашению, а с боями, расстрелами, бомбардировками. Все это происходило на наших глазах — иногда приходилось и в подвале несколько часов посидеть... — В феврале 17-го царь Николай II отрекся от престола — вы помните, как об этом узнали? — Очень отчетливо помню, поскольку все получилось довольно эффектно. Это известие застало меня в Харькове, где я как беженец из занятых противником областей был зачислен в реальное училище. Как раз на гастроли в город приехал уже пожилой актер Александринского театра Давыдов — очень тогда популярный. Не скажу, какой спектакль давали, — боюсь ошибиться, но зал был полон. Неожиданно посреди второго акта из-за кулис вышел представитель администрации с листком бумаги, извинился и сообщил, что получено срочное, важнейшее известие из Петрограда. Все навострили уши, и он стал читать текст отречения. Сначала был испуг: что такое? какое еще известие? — о-хо-хо! — но из первых же двух фраз публика поняла, о чем идет речь. Как же это было сформулировано (память у меня всегда была стенографическая, но сейчас стала сдавать)? А, вот так: «Признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть». Что началось! Восторг, буря аплодисментов, зал стал петь «Марсельезу»... Я обратил внимание, как Давыдов, прерванный на полуслове, уселся было с равнодушным видом в кресло, но когда начали читать текст, захлопал в ладоши: «А, Россия — республика!». Давно это было, и потом, откровенно говоря, кому мешал царь? (Смеется). — Ваша первая карикатура на Блока появилась в киевском журнале «Зритель» в 18-м, а четыре года спустя вы переехали в Москву и впервые переступили порог редакции газеты «Известия»...
— Она тогда находилась во дворе дома № 45 по Тверской. Это знаменитое здание, историческое, кстати, в том же дворе жил известный издатель Сытин — советская власть его приголубила, квартиру ему предоставила... — Еще ведь был жив Ленин — вы его видели? — Видел один раз, мельком. В 22-м году он выступал в Большом театре, но был уже совсем плох — что-то сказал и сразу уехал в Горки... Обстоятельства не очень удобные, чтобы глазеть... Я, правда, был знаком с его сестрой Марией Ульяновой. Принес как-то в «Правду» один из своих рисунков, стою в коридоре и вдруг вижу: идет главный редактор Николай Бухарин — в синей сатиновой рубашке с черным галстуком и в домашних туфлях. Взял у меня работу, глянул: «Недурно. Мария Ильинична, посмотрите на эту штукенцию», — и протянул листок женщине с серьезным широкоскулым лицом и светлыми глазами, которая вышла из двери с надписью «Секретариат». В этот момент нашу беседу прервал возглас девушки-секретаря: «Верхний!». Уже позже я узнал, что так в редакции называли звонок с коммутатора Кремля, соединяющего с квартирой и кабинетом Ленина. Скажу прямо: Мария Ильинична не обладала ни большим обаянием, ни большими способностями, но эти необходимые для работы с людьми качества ей вполне заменяло звание «сестра Ленина». Ко мне, между прочим, она относилась вполне благосклонно... «НА НЮРНБЕРГСКОМ ПРОЦЕССЕ ГЕРИНГ ВОССЕДАЛ, КАК ПЕТУХ. Я ПОДОШЕЛ К НЕМУ ПОБЛИЖЕ: РАССМАТРИВАЛ, ЗАРИСОВЫВАЛ» — Вам посчастливилось общаться со множеством лиц, олицетворявших эпоху, в частности, с Маяковским, в записных книжках которого остались посвященные вам стихи:
Две щеки рыданьем вымыв, Весь в слезах Борис Ефимов... — Увы, я знал его не только веселым, балагурящим и остроумным, но и угрюмым, подавленным... Поэт ушел из жизни трагически, в обстановке недоброжелательности и злопыхательства, преданный самыми близкими друзьями. Через пару часов после того, как Маяковский застрелился, я уже был в квартире Бриков в Гендриковом переулке. Владимир Владимирович лежал в рабочем кабинете на узенькой кушетке — безмолвный, неподвижный, а еще в память врезалось многотысячное шествие и увитый кумачом и черными лентами грузовик, за руль которого сел мой брат Михаил Кольцов. Перед Донским крематорием собралась большая толпа, и, чтобы расчистить для гроба путь, милиции пришлось стрелять в воздух, но самое главное — я видел по-настоящему последний момент Маяковского. Мой брат был человеком энергичным, все мог организовать, и со словами: «Спускайся вниз!» сунул мне в руку маленький билетик. Оказалось, это был пропуск в подвал, где близкие покойного могли наблюдать за процессом кремации. — Да вы что?! — Там в стене были проделаны глазки: к одному из них, расположенному точно напротив железных ворот, ведущих на тот свет, я прильнул и своими глазами видел... — ...как горел Маяковский?
— В очень раннем возрасте вы стали знаменитым художником-карикатуристом, ваши работы украшали лучшие газеты страны... — Рано или поздно (улыбается) — понятие относительное. По сравнению с кем? — Ну, согласитесь, не каждый в 22 года является постоянным автором «Правды», «Известий», «Огонька», «Крокодила»... Вы видели зарождение фашизма в Германии и Италии, были в охваченной мятежом Испании, рисовали Гитлера и Муссолини... — Гитлер, рассказывали мне, скрежетал от моих карикатур на него зубами... После чуть ли не каждой публикации посол Германии в Советском Союзе Шуленбург подавал правительству СССР очередную ноту, и всякий раз флегматичный Максим Максимович Литвинов, тогда нарком иностранных дел, брал газету, долго рассматривал рисунок и говорил: «С господином Гитлером никакого сходства не вижу». Правда, из дипломатических соображений мне пришлось внести в образ рейхсканцлера небольшое изменение: вместо чаплинских усиков стал рисовать ему под носом свастику. — Насколько я знаю, вы были включены в черный список тех, кого следовало после победного блицкрига немедленно расстрелять...
— Повесить (уточняет), повесить! — Как вы об этом узнали? — Ну как — у людей языки длинные. Кто-то кому-то сказал, тот передал дальше, и в конце концов это дошло до меня. Я был спокоен: «Ну и наплевать». — После победы над Германией вы по заданию Сталина принимали участие в Нюрнбергском процессе — какими увидели главарей фашистского рейха на скамье подсудимых? — Все выглядели по-разному. Самодовольный, с красным одутловатым лицом Герман Геринг восседал, нахохлившись, как петух. Так-то он был в Германии после Гитлера вторым человеком, но на процессе считал себя персоной номер один, и это сквозило в каждом его жесте. Геринг сидел у самого барьера, крайний в первом ряду (со всех точек зрения первый!) и все время страшно был озабочен: то делал пометки в блокноте, то наклонялся к своему адвокату и что-то ему шептал — в общем, активничал. Как-то в перерыве я подошел поближе: рассматривал, зарисовывал... Нас разделяло не более полутора метров — можно было дотянуться рукой... — ...и что Геринг?
— Подумал, наверное, в ярости: «Ах ты, еврейская сволочь, не добили тебя!»... — (С улыбкой). Я этого не исключаю. Или прикинул: «Попался бы ты мне раньше!»... — Чем вам запомнились Гесс, Риббентроп? — Риббентроп никак себя не проявлял — сидел понуро, не шелохнувшись, как мумия. Видно было, что у него на душе осень. — Понимал: его карта бита! — Гесс, с землисто-серым лицом, находился в полной прострации. Поначалу его адвокат даже заявил, что у подзащитного амнезия, но дней через 10 тому надоело симулировать заболевание, и он все «вспомнил». Ужаснее всех выглядел Розенберг, который казался мне олицетворением страха. Он же был гауляйтером Польши, наместником, много себе там позволял и понимал, что не вывернется, не может рассчитывать ни на помилование, ни на смягчение приговора. Было страшно смотреть, когда он обводил зал мутным взглядом, ни на ком его не фиксируя. — Ваш старший брат Михаил Кольцов считался в СССР журналистом номер один: прославленный фельетонист, публицист, первый редактор «Огонька», он пользовался необыкновенным уважением и популярностью. Вы же, в свою очередь, не раз говорили: «Мы с братом были другу ближе, чем отец и мать»... — (Грустно склоняет голову). «Я УЖЕ ЗНАЛ, ЧТО С ОРДЕРОМ НА АРЕСТ ПРИХОДЯТ В ДВА ЧАСА НОЧИ, И РЕШИЛ ПЕРЕЖДАТЬ ЭТО ВРЕМЯ, ГУЛЯЯ ПО ГОРОДУ» — Что вы почувствовали, когда декабрьской ночью 38-го года он был арестован?
— Утром мне домой позвонил Деревенсков — его шофер... Жена говорит: «Тебя просит подойти к телефону Деревенсков». Я сразу почувствовал недоброе: почему этот человек ко мне обратился? Взял трубку и услышал: «Борис Ефимович, ключ от машины у меня». — «Почему?» — спрашиваю, а он: «Вы ничего не знаете?». Яснее не скажешь... «Да, я понял», — пробормотал... Все — жена отпаивала меня валериановыми каплями, которых я сроду не принимал... — Вы ощутили страх? — Именно страх — всю ночь ходил по Москве. — Почему? — Хотел выиграть хотя бы один день. Во-первых, нужно было снять со сберкнижки все деньги и оставить родителям, а во-вторых, — и это самое тяжелое! — сказать им о том, что случилось. Я уже знал повадки чекистов, знал, что обычно с ордером на арест приходят в полвторого-в два часа ночи, — позднее не положено, и решил переждать это время, гуляя по городу. Ходил, ходил, ходил... — Холодно было? — Я этого не ощущал. Помню, какая красивая была Москва, занесенная снегом, как я прошел по всей Тверской до Кремля, посмотрел на звезды и они мне показались кровавыми. Стало страшно, я повернул обратно... На площади Маяковского был тогда маленький кабачок-шашлычная. Я подумал: «Посижу тут часов до пяти, а потом позвоню жене». Заранее мы наивно договорились, что, если за мной пришли, она в телефонную трубку скажет: «Да!», а если пронесло — ответит: «Алло!». Я набрал свой домашний номер и услышал радостное: «Алло!». — Как вы думаете, почему брата арестовали, а вас так и не тронули?
— Отец всех народов однажды сказал, что высшее счастье для человека — месть, и повторил: «Месть!». Как вы думаете, ему было за что вашему брату мстить? — Нет, нет! Миша был ему предан искренне, честно, и его арест был совершенно неожиданным и необъяснимым. Возможно, Кольцов раздражал вождя своей самостоятельностью, неугодливостью, тем, что печатал многое такое, что тому не нравилось. В 1924 году, уже после смерти Ленина, брата вызывал к себе Сталин. Хотя он уже был Генеральным секретарем ЦК, его тогда мало кто знал и имя его не внушало еще такого ужаса. «Приезжаю в ЦК, — рассказывал Михаил, — поднимаюсь на пятый этаж, в Секретариат, и дверь почему-то открывает сам Сталин. Входим в кабинет, садимся, и вдруг он мне говорит: «Вот что, товарищ Кольцов... «Огонек» — журнал нэплохой, живой, но некоторые члены ЦК замэчают в нем определенный сэрвилизм, считают, что скоро вы будете печатать, по каким клазэтам ходит Троцкий». Брат немного опешил, потому что Троцкий был тогда еще членом Политбюро, председателем Реввоенсовета... Он стал оправдываться: «Огонек» — журнал массовый, и мы считали своей обязанностью давать очерки о наших руководителях. Опубликовали «День Калинина», «День Рыкова», теперь вот «День Троцкого», а недавно напечатали фотографию окна, через которое бежал товарищ Сталин, когда в подпольную бакинскую типографию нагрянула полиция». Коба посмотрел на него, подозрительно прищурившись: «Товарищ Кольцов, я пэрэдал вам мнение членов ЦК — учтите в дальнэйшей работе! Всего харошего». Положение осложнялось тем, что буквально накануне смерти Ленина Троцкий уехал лечиться в Сухуми, и телеграмма Сталина о кончине вождя была отправлена так, что успеть к похоронам он не мог. Кольцов же, еще до приснопамятного разговора, командировал на Кавказ фотографа, и тот сделал целую серию снимков: Троцкий на охоте, Троцкий с женой и тому подобное. Эти фотографии, несмотря на предупреждение набирающего силу генсека, были опубликованы в «Огоньке»! Не напечатать их брат не мог: это означало бы, что он струсил, вследствие чего рисковал заслужить презрение Троцкого. «СТАЛИН ПРИДЕРЖИВАЛСЯ ВОСТОЧНОГО ПРАВИЛА: БЛЮДО МЕСТИ ДОЛЖНО ПОДАВАТЬСЯ ХОЛОДНЫМ» — Могу себе представить реакцию Сталина!
— С 1924 года Кольцов был обречен! Коба ничего не забывал и был очень злопамятен, но не спешил. Он придерживался восточного правила: блюдо мести должно подаваться холодным. Брат постоянно ходил по лезвию ножа. Кто его просил становиться политическим советником республиканцев в Испании? Его послали туда корреспондентом «Правды», но Кольцов не только писал — он воевал! С пистолетом в руках штурмовал испанскую крепость Толедо и в результате попал в обойму тех, кто был виноват в поражении. И все-таки до поры до времени Сталин его не трогал. — Я читал, что Иосиф Виссарионович однажды спросил его: «Товарищ Кольцов, у вас есть револьвер? А вы не собираетесь из него застрелиться?»... — Брат ответил: «Товарищ Сталин, конечно же, нет — даже в мыслях подобного не имею». Этот разговор (Михаил в тот же вечер мне его пересказал, потому что всегда со мною делился) состоялся после его доклада об Испании — в присутствии Молотова, Кагановича, Ворошилова и Ежова он три часа отвечал на вопросы Сталина. Один раз задумался, замешкался. Вождь, который слушал его, прохаживаясь по кабинету и попыхивая трубкой, остановился: «Что это вы, товарищ Кольцов, замолчали? Вы товарища Ежова не бойтесь, рассказывайте все как есть». Брат ответил: «Товарищ Сталин, я Николая Ивановича не боюсь, просто думал, как обстоятельнее, точнее ответить». Коба подозрительно на него посмотрел и опять принялся расхаживать.
— Это что, иезуитская шутка такая была? — (Разводит руками). Ну разве можно разгадать Сталина? Думаю, тут ничего нельзя исключить: ни цинизма, ни какого-то желания человека прощупать. Да, на следующее утро брату позвонил Ворошилов: «Вчера вы, Михаил Ефимович, делали доклад, так вот, хочу вам сказать, что вас ценят и любят, вам доверяют». Шел 37-й, до ареста оставалось всего полтора года. — В книге воспоминаний «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург писал: «Я не могу понять Сталина, который не тронул державшегося независимо Пастернака, и убил Кольцова, выполнявшего все его поручения»... Вы его точку зрения разделяете? — Я эту фразу помню... Брат, чтобы вы знали, очень много для этого человека сделал, он ему жизнь спас! В 38-м, когда Эренбурга не отпускали обратно в Париж, Миша нажал на все рычаги, и заграничный паспорт тому выдали — не понимаю, как после этого можно Кольцова чернить... Эта книга сначала печаталась в «Новом мире» Твардовского, и от соседки — она работала в редакции журнала — я узнал, что в последней главе Эренбург написал: «Кольцов во всем угождал Сталину». Крайне возмутившись, я немедленно отправился к Твардовскому, и, видимо, в результате моего вмешательства фразу эту Эренбург изменил... Меня бесит, когда брата пытаются изобразить каким-то приспешником, угодником Сталина — если бы Михаил таким был, остался бы жив... Помню и другое... Когда Миша поделился со мной впечатлениями о встрече в Кремле и звонке Ворошилова, я сказал: «Ну, мышонок, — так я его называл, — по-моему, это очень приятно». — «Да, — согласился он, — но ты знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах Хозяина? «Слишком прыток!». Что такое «слишком прыток»? Чересчур самостоятелен, инициативен, лезет не в свои дела. Вождь таких не любил, опасался: сегодня, дескать, он исполняет все его приказания, а завтра предаст. Нет, лучше избавиться — так спокойнее. Психология простая... За пять дней до Мишиного ареста в Большом театре давали правительственный спектакль «Садко», в бывшей царской ложе сидели члены Политбюро. Увидев в партере Кольцова, который незадолго до этого был назначен одним из двух главных редакторов «Правды», Сталин велел его позвать, предложил сесть, начал дружелюбно, благожелательно обсуждать с ним какие-то газетные дела. Передавая мне разговор, брат упомянул, что Сталин был в странном наряде: в широких штанах, заправленных в короткие сапоги. Еще Миша заметил, что вождю вставили золотые зубы и он впервые в разговоре с приближенными сказал: «Мы, старики...». Сталин спросил: «Товарищ Кольцов, а вы не могли бы сделать доклад для нашей писательской братии в связи с годовщиной выхода в свет «Краткого курса истории ВКП(б)»?». Собственно, это был не вопрос, а приказ. Доклад состоялся вечером 12 декабря, я сам присутствовал на нем в Дубовом зале Центрального дома литераторов. Все хотели послушать Кольцова, потому что считали брата героем — его «Испанский дневник» стал, как сейчас говорят, бестселлером. Собралось столько народу, что я даже не смог найти себе свободного стула — так и стоял на галерке. Когда все закончилось, мы встретились в гардеробе. Я предложил: «Миша, может, поедем ко мне пить чай с пирожными?». — «Чай с пирожными — это хорошо, — ответил он, — но у меня есть дела в «Правде», поеду туда». (Горько). В редакции его уже ждали... Потом Мишина секретарша мне рассказала, что он зашел к себе в кабинет, снял пальто и попросил: «Тамарочка, будьте добры, приготовьте стакан чаю, да покрепче, а я пока зайду к заму». Через несколько минут вернулся очень бледный, оделся и направился к выходу. Секретарь спросила: «А чай?» — и услышала: «Все потом». Тут же вошли люди с ордером на арест, подписанным Берией. Кольцов взялся было за телефон — вероятно, хотел позвонить Сталину, но ему не позволили. «Там знают», — бесстрастно сказал один из чекистов...
Борис ЕФИМОВ: «Смерти боюсь, другое
дело, в нее не верю. Думаю: как это я умру, как вдруг перестану
существовать? Странно, невозможно представить...»
Борис Ефимов 2007
«КОГДА Я УСЛЫШАЛ ПО ТЕЛЕФОНУ:«С ВАМИ БУДЕТ ГОВОРИТЬ ТОВАРИЩ СТАЛИН», НОГИ МЕНЯ САМИ ПОДНЯЛИ» — Вашего брата мучили, пытали, а потом, 13 месяцев спустя, расстреляли... — Об этом я узнал только в 54-м, когда его реабилитировали. Мне же председатель Военной коллегии Верховного суда Ульрих говорил, что Кольцову дали 10 лет без права переписки в дальних лагерях и уже после того, как Мишу убили, на Лубянке принимали переводы на его имя — по 30 рублей в месяц. Тогда это были немалые деньги, а меня выгнали отовсюду — из «Правды», «Известий» и «Огонька», поэтому приходилось подрабатывать где только можно, продавать вещи... В глубине души я надеялся, что, расписываясь в ведомости, Миша увидит, он кого перевод, и все поймет... — Когда наступила «оттепель» и Хрущев открыл советскому народу правду о культе личности и злодеяниях Сталина, у вас не возникало желания посмотреть личное дело брата? — Есть целая книга, которая называется «Дело Кольцова»: написал ее — или лучше сказать «составил»? — мой внук, и там собраны все... — ...доносы? — Нет, исключительно факты — эта книжка воспроизводит дело № 21620 во всех подробностях. ...Я вспоминаю утро 14 декабря 38-го... Прошла ночь, никто за мной не пришел, но предстояло сообщить о Мишином аресте родителям. Отец в это время лежал в больнице, но как об этом сказать матери, представляете? Я пришел к ней унылый, как в воду опущенный. Мама заметила: «Ты не в духе — что-то случилось?». — «Ничего, но я беспокоюсь за Мишу». Она удивилась: «Слава Богу, с ним все в порядке — почему ты волнуешься?». — «Знаешь, мама, какое теперь время? Сегодня все хорошо, а завтра... Дело в том, что его вызвали в одно место, в которое лучше не попадать». — «Да ну, перестань! Что ты? Зачем придумываешь себе какие-то страхи?».
Ушел с ощущением, что как-то ее подготовил, навел на мысль, что все может быть, и одновременно подумал, что это относится и ко мне... Я ведь еще не знал, что у Сталина действительно осведомились: «А как быть с братом? Они же между собой близки. Наверное, Ефимов был в курсе всех заговоров». — И что вождь ответил? — «Брата нэ трогать». Это мне рассказал человек, который все слышал своими ушами... Сталину просто нравились мои рисунки. — Более того, насколько я знаю, он лично едва ли не каждую вашу карикатуру смотрел, изучал и иногда вносил коррективы... — Сохранился (и слава Богу!) довольно большой рисунок, сделанный весной 1947 года по заказу Сталина. Раньше он в Академии художеств висел с пояснениями — возможно, его и сейчас там можно увидеть.
Этот заказ мне передал Жданов — тогда он был одной из самых влиятельных партийных фигур, секретарем ЦК по идеологии и даже родственником вождя, поскольку его сын в то время был женат на дочери Сталина. Он спросил: «Вы читали в газетах сообщение о военном проникновении американцев в Арктику под надуманным предлогом русской опасности?». Я что-то невразумительное из себя выдавил, а Жданов продолжил: «Товарищ Сталин сказал, что затею врага надо побить смехом, и вспомнил о вас — вы можете нарисовать на эту тему карикатуру? Следует высмеять генерала Эйзенхауэра и его вояк». Я спросил, сколько времени мне отводят. «Мы не торопим, но и задерживаться не советуем», — был ответ. По дороге домой я думал, как эти слова понимать. Если сделаю карикатуру завтра, решил, скажут: поспешил, схалтурил, несерьезно отнесся к делу. Это — опасно, а если справлюсь за дня три-четыре, могут упрекнуть: отнесся к важной просьбе небрежно, не понял оперативности задания самого товарища Сталина, а это еще опаснее! Что ж, выбрал золотую середину. Следующим утром взял большой лист ватмана и приступил к работе. Эскиз в карандаше закончил после обеда и решил немного передохнуть: на сегодня, мол, хватит, и вдруг зазвонил телефон. «Это товарищ Ефимов? Ждите у аппарата — с вами будет говорить товарищ Сталин». — Вы встали? — Когда это услышал, ноги меня сами подняли. Знакомый тихий голос спросил: «С вами товарищ Жданов об одной сатире вчера говорил? Понимаете, о чем я спрашиваю?». — «Понимаю, товарищ Сталин». — «Вы там изобразите одну персону — догадываетесь, о ком я говорю?». — «Да, товарищ Сталин». — «Личность эта вооружена до зубов — там должны быть пушки, самолеты, танки, а теперь ответьте, когда мы можем получить эту штуку?». — «Товарищ Жданов сказал, чтобы я не торо...». Сталин не дал мне договорить: «Мы хотим получить рисунок сегодня — к шести часам вечера за ним пришлем». Я еще вякнул, что постараюсь все сделать, но он ноль внимания: «Итак, к шести» — и положил трубку. Я стоял весь мокрый. Взглянул на будильник: оставалось два с половиной часа. Все лишнее с рабочего стола сбросил, а в голове копошились мрачные мысли: что, если не успею? Берия в 15 минут докажет, что я завалил работу по заданию американской разведки... Не знаю, каким чудом, но к сроку я карикатуру закончил и вручил подъехавшему фельдъегерю. «ПРОВОЖАЯ, ТРОЦКИЙ СНЯЛ МОЕ ПАЛЬТО С ВЕШАЛКИ И ПОДАЛ. Я АХНУЛ... МЫ ОБНЯЛИСЬ И РАСЦЕЛОВАЛИСЬ...» — Что же там было изображено?
— И какие пометки Сталин сделал своей рукой? — Во-первых, он вывел сверху печатными буквами «Эйзенхауэр обороняется» и подчеркнул заголовок волнистой чертой. Под ногами эскимоса написал «Северный полюс», причем полслова — красным карандашом, а потом, наверное, его сломал и продолжил уже простым. По краям рисунка пометил «Аляска» и «Канада», а затем взялся за написанный мною текст. Слова «бурная активность» заменил на «боевая активность», вместо «в этом мирном районе» вписал «в этом безлюдном районе», а фразу: «один из противников уже замахнулся на нас гранатой» вычеркнул (я хотел юмористически обыграть эскимо). В его редакции это звучало так: «Как раз отсюда идет угроза американской свободе». С этими поправками через два дня карикатура была опубликована в «Правде». Кстати, читатели обратили внимание на пингвина, в мой адрес посыпались колкости, но, когда стало известно, кем одобрен рисунок, критики прикусили языки: наличие пингвинов на Северном полюсе было узаконено высочайше. ...Вы спрашиваете, почему меня не расстреляли, не превратили в лагерную пыль, а оставили в живых и даже допустили к работе? Конечно, это не было актом гуманности со стороны Сталина. Жалости он не знал, но о нем не зря говорили: «Хозяин сказал», «Хозяин написал»... Сталин действительно чувствовал себя хозяином страны, всей земли русской и, видимо, считал, что опытный, толковый карикатурист пригодится. Он карикатуру любил, придавал ей большое значение. — Знаю, что человек вы очень совестливый, хороший и в своих воспоминаниях написали: «Я сделал много такого, о чем вспоминать досадно и стыдно...
— ...это не касается Сталина... — Я, извините, продолжу: «...Рисовал гнусные карикатуры на Бухарина и Троцкого, которых искренне уважал». А ведь Бухарин публиковал вас в «Известиях», Троцкий вообще написал предисловие к первому альбому ваших карикатур... — (Опустив голову). Это так... — Что вы испытывали, когда вам приходилось этих людей обличать? — Какое-то, так сказать, остолбенение: будь что будет! Ну что я мог сделать? Голову положить на плаху? В моей ситуации это означало погубить всю семью — старых родителей, жену, сына! Мне, кстати, на такой вариант намекнули... В «Известиях» спросили: «Вы на процессе Бухарина были?». — «Был». — «Нужно его нарисовать как следует». Я хотел увильнуть, сослаться на неважное самочувствие, но не успел даже открыть рот. «Это что, — мне сказали, — поддержка классового врага?». — Не секрет, что вы провожали Троцкого в алма-атинскую ссылку. Как это происходило, что напоследок он вам сказал? — Сперва мне позвонил Вячеслав Полонский — слышали о таком? — Крупный литератор, критик, искусствовед... — ...а в гражданскую войну — директор Гослитиздата. В свое время он меня с Троцким свел, и тут звонок: «Вы знаете, что Льва Давидовича высылают куда-то в Среднюю Азию? Хотите с ним попрощаться?». — «Хочу, а как это сделать?». — «Все очень просто: приезжайте ко мне, я вам дам несколько книг, и вы отвезете их ему на квартиру». Со связкой литературы я отправился в известный дом в Гранатном переулке, где были квартиры всех вождей, в пятый подъезд... Полонский предупредил: «Там в вестибюле, имейте в виду, сидит сотрудник ГПУ, но пусть это вас не смущает. Он не остановит — только занесет в список». И вот поднимаюсь на пятый этаж, звоню... Дверь открыл сам Троцкий. Вхожу в переднюю, а он с такой ехидной ухмылочкой спрашивает: «Скажите, народ, за что вы меня высылаете?». Я пробормотал первое, что пришло в голову: «Вам надо отдохнуть, Лев Давидович, вы устали». Он расхохотался: «А так, значит, это о моем здоровье забота? Ну, спасибо, заходите» — и препроводил меня в примыкающую к передней маленькую комнату. Там мы уселись, и разговор продолжился. «Нет, друг мой, — сказал Троцкий, — несмотря на ваш любезный совет, теперь отдыхать не время, и для вас, карикатуристов, тоже работа найдется. Вы — народ зоркий, наблюдательный, а вокруг сейчас много любопытного — вот и запоминайте, зарисовывайте». Я спросил, когда же, по его мнению, эти зарисовки понадобятся? Он на минуту задумался: «Не скоро. Пройдут месяцы, а может, и годы», — последнее слово он произнес с нажимом. — Это, наверное, 1928 год был? — Мне уже трудно собраться с мыслями... Какой год? (Пауза). Не помню, однако вернемся к Троцкому. Вдруг он мне бросил такую фразу: «А ваш братец, кажется, примкнул к термидорианцам?». Я промолчал, прикусил язык. Неловко было вступать с высылаемым человеком в полемику, объяснять, что брат это сделал не из подхалимажа, не из корыстных соображений. Кольцову, как и большинству членов партии, ближе была программа Сталина, и кстати, когда дело доходило до голосования, Троцкий всегда проигрывал. Все уже были по горло сыты его перманентной революцией — европейской, мировой, а Коба предлагал простые, понятные вещи — производство, колхозы, ликвидацию кулачества. Особо отмечу то, что считаю фактом своей биографии. Провожая, Троцкий снял мое пальто с вешалки и подал. Я ахнул: «Лев Давидович, что вы!». — «Нет, нет, надевайте!». От волнения я с трудом попал в рукава... На прощание сказал: «Счастливого пути!», мы обнялись и расцеловались. — Борис Ефимович, а как вы сегодня считаете, Сталин злодей или гений? — И злодей, и гений. Это был сложный человек, разный, и, конечно, нельзя забывать о том, что он многих угробил, сгноил в лагерях... Ну за что, почему он уничтожил Кольцова? Только из-за подозрений: а кто его знает, что у того на уме? С другой стороны, я ведь живой, хотя по всем законам должен был пойти вслед за братом. Одному Богу или дьяволу известно, что им руководило, но, безусловно, он был гораздо сильнее, мощнее всех наших политиков и президентов. На конференции в Потсдаме, когда Сталин входил, главы Великобритании и США вставали, словно загипнотизированные, но при всем демонизме ему не откажешь и в своеобразном юморе. Когда артист Геловани, который играл Сталина в кино, предложил, чтобы войти в образ, провести два месяца на сталинской даче в Сочи, вождь ответил: «Для начала пусть поживет в Туруханске, где я отбывал ссылку». «НИКАКОЙ Я НЕ ДОНЖУАН, НЕ ХОДОК, КАК ГОВОРЯТ, ПО БАБАМ— В ЭТОМ ОТНОШЕНИИ БЫЛ ВЕСЬМА СДЕРЖАН И СКРОМЕН» — Всю жизнь вы были любимы женщинами, и когда вам исполнилось 105 лет, журналисты спросили о ваших увлечениях, о жизни на две семьи. «Романы, — ответили вы, — были, но никаких подробностей, потому что это еще не утихло в моей душе, еще терзает». Вас и сегодня терзают воспоминания?
— Несколько лет вам ничего не видели, а потом, после операции, зрение частично восстановилось. Сейчас что-то рисуете? — Рисую, но очень мало — трудно. Одного глаза вообще нет, второй видит плохо... Иногда просыпаюсь утром, глаза закрыты, темно, и я боюсь их открыть — вдруг снова ослеп... — Карикатуру на кого из современных политиков вы бы нарисовали? — Да на любого. У каждого есть что-то такое, что можно более или менее шаржировано изобразить, и я не вижу в этом ничего преступного, предосудительного. В любой стране дружеский шарж на государственного деятеля воспринимают нормально. — Когда в последний раз вы были в Киеве?
— Какой его уголок вы до сих пор помните? — Прежде всего нашу квартиру по Большой Васильковской, в доме №... (Пауза). № 21. По этой улице, уходившей на запад, Киев покидали все временные власти, которые его захватывали, — немцы, поляки, петлюровцы... — Борис Ефимович, научите, как прожить 107 лет? — (С улыбкой). Вы думаете, это приятно? — Не знаю и, боюсь, не узнаю... — А я вот узнал и скажу вам, что приятного в этом мало и завидовать особо тут нечему. Ни с кем другим в таком возрасте я не знаком: нет уже на белом свете никого из моих старых друзей, добрых знакомых, коллег, спутников по фронтовым дорогам. Все они ушли в мир иной, оставив меня своим представителем... (Вздыхает). Это тяжелый груз... — Медики уверяют, что шанс стать долгожителем есть лишь у тех, кто ведет жизнь спокойную, умиротворенную. Вы много горя хлебнули, натерпелись жуткого страха, расплачивались за все нервами и здоровьем, тем не менее и сегодня, на 108-м году бодры и активны. Сказываются сильные гены, правильное питание, отсутствие вредных привычек или что-то еще?
— Не знаю — может, какая-то инерция, во всяком случае, никакими рациональными рассуждениями это объяснить нельзя. Рюмочку я и сегодня могу пропустить, ем все... Вот разве что никогда не курил... — Вам интересно сейчас жить? — Нет, трудно. — Простите, если мой вопрос покажется вам бестактным, но как журналист я не могу его обойти. Борис Ефимович, а вы смерти боитесь? — Как можно ее не бояться? Другое дело, что я в смерть не верю. Думаю: как это я умру, как вдруг перестану существовать? Странно, невозможно представить, но как будет, так будет. Кстати, вопрос этот, в общем, невинный — его можно задать любому... — Я наслышан о том, что вы знаете наизусть множество стихотворений. Пожалуйста, прочитайте хоть что-нибудь, чтобы наши читатели поняли, какие стихи любит мужчина 107 лет в расцвете сил...
— Какие? Да, в общем-то, разные. Отрывок из Пушкина могу прочитать, но когда спрашивают в лоб, всегда как-то теряешься: будто кто-то по голове стукнул и все вылетело. Сейчас настроюсь на соответствующую волну и... Читает: Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим. — Борис Ефимович, большое спасибо за эту беседу, дай Бог вам здоровья и долголетия, и очень хочется, чтобы вы вошли в Книгу рекордов Гиннесса как старейший житель планеты... — Такой рекордсмен уже есть, наверное, где-нибудь в Африке или в Азии. — Там, может, и есть, но у вас еще все впереди... — Ну что ж (улыбается), я готов! ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР ИЗДАТЕЛЬСТВА «ИЗВЕСТИЯ» ЭРАСТ ГАЛУМОВ: «БОРИС ЕФИМОВ — ЕДИНСТВЕННЫЙ ОЧЕВИДЕЦ СОБЫТИЙ ОТ НИКОЛАЯ II ДО ПУТИНА» — Эраст Александрович, художник Борис Ефимов, который родился в ХIХ веке, жил в бурном ХХ и уверенно себя чувствует в ХХI, — человек уникальный. Кем он является для «Известий» — неким символом, патриархом, наставником?
— На сколько? — В прошлом году у него был оклад в 14 тысяч рублей, а сейчас — 25 тысяч (это тысяча долларов). Лично я его работой доволен. — Он еще в состоянии нарисовать какую-то карикатуру? — Да, я покажу вам плакат, сделанный им к 90-летию издательства и газеты, — на юбилейных торжествах это был гвоздь программы, рекламный хит. Никому другому работа такого уровня не под силу, хотя у нас много художников — креативных и ярких... — Чем карикатуры Ефимова вас привлекают?
— Вы бы хотели иметь в своей личной коллекции дружеский шарж от Бориса Ефимова? — Неожиданный вопрос. Конечно, хотел бы: сегодня же об этом его попрошу. — Человек предполагает, а Господь располагает, и все-таки до скольких лет, по-вашему, доживет этот замечательный мастер?
— До 200 — дай-то Бог! Жизнь — понятие, вообще-то, сакральное, и говорить о том, кому сколько отмерено — большая самонадеянность... Я задавал Борису Ефимовичу другой вопрос: в чем, на его взгляд, заключается смысл жизни, и он ответил: «В том, что сегодня мы не знаем, каким будет завтра». Заглянуть туда хоть одним глазком — в этом и состоит, по его мнению, самый главный интерес для человека. — Мудрец! — Да, он философ, никогда не теряет расположения духа и чувства юмора, на лету схватывает шутку. После интервью с вами Борис Ефимович будет выступать перед ветеранами, и вы увидите, как, когда он начинает импровизировать, зал взрывается смехом. Конечно, каждое его слово мы считаем сейчас золотым и любой его приезд снимаем на камеру, потому что в нашей истории много такого, о чем может рассказать только он. Это единственный очевидец событий от Николая II до Путина. Помню, когда мы отмечали его 104-летие, Ефимов находился в моем кабинете — сейчас там работаю я, а когда-то трудился Николай Иванович Бухарин. Художник о чем-то задумался и вдруг... «Вот точно так же, — заметил, — я сидел здесь в 34-м году, а напротив располагался Бухарин. Вдруг зазвонил телефон — «кремлевка». Николай Иванович приложил трубку к уху, медленно встал, побелел, а закончив разговор, произнес: «Застрелен Киров — теперь Сталин всех нас убьет». Ощущение было, что Борис Ефимович включился в тот исторический период через какие-то космические информационные каналы, и когда я это почувствовал, у меня мурашки пошли по телу... — Вы тоже встали и побелели? — Да, да! Поразительно, но иногда он выдает мельчайшие детали, подробности: что было на столе, кто во что был одет в 37-м году, в 38-м, в 39-м... Ефимов — очень интересный собеседник и прекрасный сотрудник, с которого все мы берем пример. Принимая Бориса Ефимовича в штат, мы ему, чтобы не скучал, подарили фотографию его рабочего места с компьютером, столом и всем, что положено. Теперь он смотрит на этот снимок и чувствует редакционную атмосферу. — Остается вам пожелать, Эраст Александрович, чтобы вы, руководитель «Известий», никогда не повторили судьбу Николая Ивановича Бухарина...
источник- «Бульвар Гордона» http://www.bulvar.com.ua/arch/2008/20/4837e6c6cb98e/
Дополнение- Борис Ефимов: Своим сам озадачен долголетьем..
Борис Ефимов. Три века одного человека.
|
