Михаил КОЗАКОВ: «Боже мой, с какими людьми я встречался — сам себе
просто завидую! Шварц, Зощенко, Ахматова, Пастернак... С Шостаковичем я
играл в волейбол, а с Ойстрахом — в теннис...»
Народному артисту России исполнилось 74 года
Народного артиста России
Михаила Козакова от слов «национальное достояние», «легенда» и «суперзвезда»
передергивает — кто-кто, а он не считает себя ни тем, ни другим, ни третьим.
«Новейший самомучитель» — так окрестил Михаила Михайловича его давний друг
Станислав Рассадин, и не случайно с годами все сильнее опускаются углы
козаковских губ — словно подкова на счастье, которое было возможно... Кажется,
он и трубку изо рта почти не вынимает лишь для того, чтобы легче было
удерживаться от иронических замечаний по собственному адресу. Вечное
недовольство собой, адовы муки сомнений, творческие кризисы и как результат
депрессии — этот человек всегда судил себя строже, чем остальных.
Судьба одарила его щедро. От матери — Зои Александровны Никитиной, известной как
«сестра» «Серапионовых братьев», — Козаков унаследовал яркую внешность и
деятельный характер. От отца, не очень удачливого, болезненного и беспомощного в
жизни писателя, ему достались впечатлительность, ранимость и интерес к вопросам
не быта, но бытия. От няни, неграмотной русской крестьянки, жившей в семье на
правах родственницы, передалась тяга к православию (принятому им в юности), и
хотя жил артист богемно-разгульно и тратил, говорят, не считая, главное все-таки
сохранил.
Утверждают, что Козаков — редкий забияка: невзирая на чины, может побеседовать
по-мужски, постоянно нарывается на разборки и втравливает в неприятности друзей.
Сам он ощущает себя одиноким волком, но за право не жить в стае заплатил
дорого... Не зря Михаил Михайлович любит повторять, что стоит на земле на
четырех лапах: одна — театр, вторая — режиссура (телевизионная), третья —
эстрада (стихи) и четвертая — писательство. Если подстреливали в одну, он
опирался на остальные: скажем, не давали денег на фильм — зализывал душевные
раны на театральных подмостках или разъезжал по миру с поэтическими вечерами, не
было интересной роли — садился за очередную книгу.
В отличие от многих людей искусства Козаков всегда читал только те произведения,
которые ему нравились, и снимал лишь те картины, которые хотел. Без колебаний
уходил из театров и от женщин, если расходился с ними в принципиальных
вопросах... Кстати, интуиция у него поразительная: оставил «Современник» — и
через год оттуда ушел Ефремов, уволился из Театра на Малой Бронной — через год
его покинул Эфрос, уехал из СССР — через год развалился Союз...
«Творческая ипостась важнее для меня, чем мужская», — уверяет
артист-режиссер-чтец и писатель. Что ж, постаревшему мачо, у которого детей и
внуков больше, чем у шекспировского короля, легкое кокетство простительно. Опять
же публичное умаление собственных мужских достоинств не помешало Михаилу
Михайловичу в 72 года жениться в пятый раз на особе, моложе его почти на
полвека. Впрочем, патриарх способен удивлять не только матримониальными
подвигами. Разве не поразительно, что он и сегодня может зарабатывать на хлеб
насущный чтением стихов, разве не потрясает, что его мемуары расходятся
тиражами, которые в наше время бывают разве что у дамских детективов?
Между прочим, предельная откровенность воспоминаний и безжалостность Козакова по
отношению к себе многих просто шокировала. «Зачем так выворачиваться наизнанку?
— удивлялась актерская тусовка. — Хочется облегчить душу? Лучше бы
исповедовался». Как бы не так — садясь за «бумагомарательство», Михаил
Михайлович сформулировал свою цель предельно лаконично: «Сказавши «а», не будь
«б»...
Водка для него не только средство примирения с несовершенством окружающего мира,
но и некий пятноочиститель совести. «Пить или не пить?» — так, по мнению моего
собеседника, звучит нынче судьбоносный вопрос русской интеллигенции.
Поиски смысла жизни заводили его далеко, но Михаил Михайлович никогда не стоял
перед выбором: лишний стакан или никогда не лишняя роль. Если, будучи на
гастролях в Финляндии, устраивал безобразную пьяную сцену на привокзальной
платформе в Хельсинки, то исключительно из-за несогласия с эфросовской
трактовкой Гоголя, если попадал с нервным расстройством в психиатрическую
больницу, то из-за того, что ему не давалось режиссерское решение «Пиковой
дамы». Чем тяжелее грех, тем строже наказание, которое он себе выбирает, и
только когда его, случается, называют стукачом, поправляет: «Я — неудавшийся
Штирлиц».
Одно огорчает — быстротекущее время, которого остается все меньше. Он, правда,
не тратит его на чтение газет — почти запретил себе их открывать — и не ходит на
телепрограммы к Андрею Малахову, куда его уже раз пять приглашали. «Надо
работать, — говорит Козаков, — когда работаешь, уходят мысли о старости, смерти
и заодно о бессмысленности жизни».
«МАМУ ДОПРАШИВАЛИ 13 СУТОК ПОДРЯД — ЗАСТАВЛЯЛИ
ПРИЗНАТЬСЯ, ЧТО ОНА АГЕНТ ИНТЕЛЛИДЖЕНС СЕРВИС»
— Начну, Михаил Михайлович, с того, что отец ваш Михаил Эммануилович Козаков
был широко известным в 20-30-е годы, много издававшимся писателем...
Из-за породистой и несколько
порочной внешности Михаилу Козакову доставались в основном отрицательные
герои
— Он, кстати, родился под Полтавой — в Лубнах: в детстве с Исааком Дунаевским
играл в футбол.
Это вообще забавно... Моя бабушка по отцу Матильда Мироновна (я хорошо ее помню,
потому что умерла она после войны, пережив в Ленинграде блокаду) в молодости
была красавицей, и к ней сватался бедный студент с обычной еврейской фамилией
Рабинович. Ее родители были людьми не скажу что богатыми, но достаточно
обеспеченными — держали лошадей для переездов, и голодранцу отказали, хотя
Матильда любила его... Потом этот студент стал великим писателем
Шолом-Алейхемом. Если бы они сыграли свадьбу, — поди знай! — не было бы и вашего
покорного слуги...
Папа украинский знал плохо (как, впрочем, к его стыду, и идиш) — владел только
русским. Окончил юридический факультет, стал писателем. Его ранние вещи были
весьма неплохи, но в 1934-м — как раз я родился — на очередном его произведении
Сталин написал: «Пьеса вредная, пацифистская» (мы бы сказали, что она о борьбе
за мир). Папа, естественно, очень тогда испугался...
— ...и было чего!
— Не то слово. Видите ли, наша семья была большой и пестрой. Мама (она тоже
работала в литературе) — дворянка, была невестой Николая Александровича Бенуа,
сына великого художника, с которым я потом познакомился. После событий 17-го
года ее звали в эмиграцию, но уехать она отказалась, приняла революцию...
— ...за что и получила в 37-м году срок...
— Вместе с ней арестовали слепую бабушку... Допрос длился 13 суток подряд, ей не
давали спать, заставляли признаться в том, что она — агент Интеллидженс сервис,
а мама твердила: «Я даже не знаю, чья это разведка»...
— Эта история наложила отпечаток на ваши детские годы?
— Дело в том, что, когда маму и бабушку первый раз взяли, я был трехлетним
ребенком и о тех событиях знаю в основном по рассказам. Перед самой войной,
когда Ежова сменил Берия, людей начали выпускать. Не всех, конечно, но, слава
Богу, моим родным повезло. Второй мамин арест (бабушка до него не дожила)
случился в 48-м.
— Она действительно год провела в одиночной камере?
— Да, и я все спрашивал: «Мама, ну объясни мне, как это можно — столько отсидеть
в одиночке?». — «Миша! Мишуня! — говорила она. — Воля! Каждый день я до блеска
драила камеру, и это меня заставляло жить. Сделала из спички иголку (там же
запрещено иметь острые вещи), вышила носовой платок» (он по сей день хранится у
меня как реликвия). Она была очень волевой женщиной, по национальности
полугречанка-полусербка...
— В одиночках многие сходили с ума — ей это не грозило?
— Тогда с ума она не сошла — пережитое сказалось к старости... Ее два сына — мои
любимые братья — погибли: Володька был убит в 21 год, пройдя от Курской дуги до
Штеттина, а Боря застрелен в 46-м в Питере... Горя моя семья хлебнула немало, но
когда ты маленький, все воспринимается как-то иначе, по-детски...
...Дом наш по адресу: Канал Грибоедова, 9 — был совершенно замечательный — я,
как мог, в своем двухтомнике его описал. Двухэтажная писательская надстройка над
старым зданием еще пушкинской эпохи знаменита в первую очередь тем, что там жили
уникальные люди, — с некоторыми из них дружили мои родители. Не сочтите за
хвастовство, — я уже стал стесняться называть эти фамилии! — но потрясающий
драматург Евгений Львович Шварц, написавший пьесы «Необыкновенное чудо»,
«Дракон», «Голый король» и «Снежная королева», был для меня дядей Женей. Мы,
дети, считали его своим писателем, хотя это далеко не так: он глубочайший
философ, умница, один из крупнейших, недооцененных еще людей...
Бывал в этом доме Анатолий Борисович Мариенгоф — поэт-имажинист, друг Есенина и
соавтор моего папы, жил там и Михаил Зощенко...
— И тоже приходил к вашим родителям?
— Когда вышло страшное постановление партии и правительства 46-го года «О
журналах «Звезда» и «Ленинград», они с папой даже выпили на брудершафт, потому
что все стали обходить Зощенко стороной. До этого у Михаила Михайловича была
невероятная слава, коллеги и неколлеги относились к нему с невиданным пиететом,
— и вдруг все вокруг опустело, потому что боялись...
«АХМАТОВА КАК-ТО СКАЗАЛА: «ЛУЧШЕ ИМЕТЬ СВОЕГО СТУКАЧА»
— Когда вы рассказываете молодым людям, что называли Зощенко дядей Мишей,
они, небось, смотрят на вас или как на сумасшедшего, или как на отъявленного
лгуна...
— Да пускай — мне теперь, в мои почти 74, уже все равно. Главное — самому знать,
что не лгу, не кичусь былым соседством. Все это — дело случая, как и то, что
после войны я познакомился с Анной Андреевной Ахматовой — она приходила к Борису
Михайловичу Эйхенбауму, крупнейшему ученому, другу моего отца. У нас в квартире
были, как тогда говорили, визави, и я слышал, как она читала свои стихи, а потом
еще несколько раз видел ее в Москве, в Комарово.
Боже мой, с какими людьми я встречался — сам себе просто завидую! Кажется,
Экзюпери сказал, что самая большая роскошь на свете...
— ...это роскошь человеческого общения...
— Не следует думать, конечно, что после войны, в свои 10-14 лет, я понимал все,
о чем взрослые между собой говорили. Многих тем при мне избегали: щадили детей и
боялись, что в школе мы что-нибудь из услышанного трепанем.
— Они и друг к другу относились с опаской?
— Как бы не так — свой круг хорошо знали, предполагали примерно, кто в доме
доносчики, и даже — можете себе представить! — с ними общались. Поразительно!
Анна Андреевна Ахматова как-то сказала: «Лучше иметь своего стукача — ты хотя бы
в курсе, кто он».
... Все они были, конечно, разные, а что их объединяло? Для меня абсолютно ясно:
что бы эти легендарные личности про себя ни думали, они понимали масштаб своего
таланта. Другое дело, у художника всегда есть сомнения. Возьмите пастернаковское
борение с самим собой, страх немоты, боязнь замолчать... Их объединял стиль
поведения — совершенно не похожий на тот, который я, к сожалению, вижу сейчас в
нашей жизни: не только в русской, но и в мировой! Сегодня, к примеру,
повсеместно звучит слово «пиар», которого они не знали, отовсюду выпячивается
хвастовство...
Шарль в фильме «Евгения
Гранде» по роману Оноре де Бальзака, 1960 год
— Им, абсолютно самодостаточным, это, наверное, не было нужно...
— Тем не менее и тогда попадались люди, вроде даже неплохие, которым это было
присуще. Ну, например, автор пьесы «Разлом», хороший писатель и милейший человек
Борис Андреевич Лавренев такую склонность имел, а поскольку во время войны он
был морским офицером, его, прости Господи, называли Борис Андреевич Лавренев,
капитан первого ранга. Все его милую слабость знали, но прощали, потому что шла
она не от желания получить какие-то выгоды, а носила оттенок мюнхгаузенщины.
Любил человек немножко пофантазировать...
К сонму великих я мог бы причислить и Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, с которым
играл в одной волейбольной команде...
— Потрясающе!
— Не говорите! В шутку всегда добавляю: «А я и с Ойстрахом Давидом Федоровичем в
теннис играл»...
— Хорошо хоть, что не на скрипке...
— Помню, выходя на корт, он всегда прятал левую руку. Я выходил в паре с его
сыном Игорем, Ойстрах-старший — с профессионалом, а поскольку силы были неравны,
мы проигрывали, и Игорь в запале подсказывал мне: «Бей папе в ту руку, которую
он прячет».
Да, Дмитрий Ильич, это были настоящие интеллигенты. Каждый из них до какой-то
степени понимал себе цену, но ни Шостакович, ни Ахматова, ни Борис Леонидович
Пастернак, с которым мне тоже довелось общаться, — не вставал в позу: «Я первый
поэт России!» или что-то в таком духе... Господи, они вообще слова «творчество»
избегали, говорили о «нашем ремесле» (кстати, это же было присуще и Бродскому,
которого я узнал позднее). Думаю, это нормально, а не то, что стало нормой
теперь... Не утверждаю, что надо играть в ложную скромность: «Ах, что вы, да
перестаньте...» (опустив глаза, теребит пальцы), но надо и честь знать.
— Почти по Пастернаку: «Быть знаменитым некрасиво»...
— Он именно это имел в виду, хотя однажды, приехав из Тбилиси, где его очень
тепло привечали, пошутил. Тогда Москва его совершенно не жаловала (это было еще
до «Доктора Живаго»), а там на него обрушилось поистине кавказское радушие и
гостеприимство. Грузия потрясающая в этом смысле страна, там поэт,
действительно, как сказал Евтушенко, больше, чем поэт, и по возвращении Борис
Леонидович воскликнул: «Как принимали меня в Грузии! Ерунду я написал, что быть
знаменитым некрасиво, — это настолько приятно!».
Пожалуй, объединяло действительно великих и отношение к ремеслу (применительно к
ним — к творчеству), которым они занимались. Тут они были очень серьезны, и тот
же Пастернак гениально сказал:
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
«ЗАТО МЫ ПОЖИЛИ В ИЛЛЮЗИЯХ ХРУЩЕВСКОЙ ОТТЕПЕЛИ»
— Став актером, вы сменили множество театров: имени Маяковского,
«Современник», МХАТ, на Малой Бронной, «Ленком»...
— Еще и Израиль сюда прибавьте...
«Поэзия — это образ жизни.
Пока ворочается язык и я способен воспроизвести стихотворные строчки —
это мой спасательный круг».
С поэтом Андреем Вознесенским
— Другие старались как-то держаться одного места, одного коллектива, а вы
уходили, когда хотели, — смело рвали все нити. Почему?
— Не думаю, что какой-то особой смелостью наделен, — это, скорее, свойство
характера, для меня совершенно естественное. Понимаете, если мне что-то всерьез
не нравилось, если ломались вдруг отношения, я был уверен: ничего исправить уже
нельзя, а собирать группу и бунтовать не умею. При том, что в работе
полемизировал с Олегом Николаевичем, которого считаю своим главным учителем (вот
с Охлопковым не осмеливался — с ним было страшно спорить). Даже с Эфросом, к
которому, понимая его масштаб, относился с пиететом огромным, спор мог иметь
место, но когда я не нахожу с кем-либо общего языка, предпочитаю уйти.
— Удивительное все-таки время — стык 50-60-х годов, когда все совпало:
политическая оттепель и появление мощного, сильного поколения прекрасных поэтов,
писателей, композиторов, режиссеров, артистов. Больше такого извержения
талантов, по-моему, не было — правда?
— (Задумавшись). Да черт его знает!
— Видите, перестройка, казалось, должна была пробудить спящие силы, а ведь не
смогла...
— Ну, а с другой стороны, и революция, как к ней ни относись, и 20-е годы, при
всей сложности их и трагичности, дали, как это ни парадоксально, удивительный
взрыв. Правда, все будущие кумиры заявили о себе до Октября: Мандельштам,
Пастернак, Булгаков, Ахматова — не говорю уже о Станиславском и прочих...
— Увы, погасили их быстро...
— Это другое дело. Да, их душили, приканчивали физически, они эмигрировали...
— Растерзанное поколение... Вашему повезло чуть больше, и тем не менее...
— В чем-то мои ровесники даже счастливые: кто-то вообще сказал, что поколения
делятся не по горизонтали, а по вертикали. Вот я дружил с Виктором Некрасовым,
киевлянином...
— ...автором отмеченной Сталинской премией книги «В окопах Сталинграда» и
изгнанным при Брежневе из Союза...
— ...хотя он меня старше. Виктор Платонович был потрясающей личностью, жил тут в
Пассаже, и я бывал у него дома. Некрасов прошел войну, поэтому уместнее
разделить поколения на фронтовиков и тех, кто не воевал... Мои сверстники
буквально по касательной проскочили: Смоктуновский еще побывал на передовой, а,
скажем, Ефремов, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский не успели, хотя войну
пережили каждый по-своему — кто-то трудней, кто-то легче...
— Они тоже сражались, но с другими противниками и в другое время...
— Да, но так, как, скажем, поколение Гердта, Тодоровского, Левитанского или
Давида Самойлова, которые дошли до Берлина и были ранены, фронта не видели...
Нас, слава Богу, война не выкосила...
— ...вы были лишь ею опалены...
— ...и посадки сталинские, которые выпали нашим родителям и бабушкам-дедушкам,
нас миновали. Зато мы пожили в иллюзиях хрущевской оттепели.
— Хорошо как сказали: в иллюзиях...
— Все-таки, когда железный занавес приоткрылся, мало-помалу стали...
— ...выезжать за границу...
— ...во-первых, читать! Пусть не все, но что-то начало доходить — тот же
Хемингуэй. Что-то мы привозили сами...
«НЕВИДАННЫМ КРАСАВЦЕМ Я СЕБЯ НЕ СЧИТАЛ — СТРИЖЕНОВ МНЕ
НРАВИЛСЯ БОЛЬШЕ»
— Вы тоже доставляли в Союз подметную литературу?
— Вез, хотя боялся ужасно. Потом мы этим делились: передавали друг другу на ночь
то книжечку «тамиздата», то перепечатанный на машинке «самиздат»... Когда
началась оттепель, потихоньку пошло искусство — настоящее! — с Запада. Дмитрий
Ильич, в Москве Лоуренс Оливье играл «Отелло»!
— Кто бы подумать мог!
— Не все англичане бывали на его спектаклях, а нам предоставили такую
возможность. Мы увидели Питера Брука с его «Гамлетом» и «Королем Лиром» — это
если брать театр, услышали оперу «Порги и Бесс» и узнали, что есть такой
композитор Гершвин, и так — в любой области. Прошла выставка Пикассо — другое
дело, как к ней отнеслись: тут многое зависит от публики. Не все такое искусство
поняли, особенно из начальства, но происходили поразительные вещи!
— И музыканты поехали...
— ...да какие! Кого я только за свою жизнь не переслушал: Караяна, Абендрота,
Ферреро, Гульда — мало ли... Когда эта щелочка чуть-чуть приоткрылась, в нее,
заметьте, не попса повалила, а все-таки искусство пошло — лучшее. Почему? Тут,
между прочим, как к советской власти ни относись, надо признать...
— ...что коммунисты производили отбор...
— Вот именно, и занимались этим специалисты. Фильмы тихо-тихо проникли:
итальянский неореализм, французские ленты — американских было поменьше. Надо
сказать, что и братья-славяне умели делать кино: и чехи, и поляки (Анджей Вайда,
например, — дай Бог ему долгой жизни!). Мы все это застали — я беру только
выдающееся, что осталось в моей памяти. Мы были молоды, и были полны солнцем
наши головы («Солнцем полна голова» — так называются мемуары Ива Монтана. —Д. Г.), но эпоха позднего реабилитанса, как мы шутили, вскоре
закончилась. Я не случайно снял фильм «Покровские ворота» об иллюзиях 50-х
годов...
— ...именно об иллюзиях...
— ...которые потом безнадежно рухнули. Маргарита Павловна в этой картине была
права: «Поговорим лет через 25», но мы-то застали время надежд. Открылся
«Современник», в режиссуре мощно стартовали Эфрос и Любимов, запели Окуджава,
Высоцкий и Галич. Посмотрите, какой это уровень! Поэзия постепенно обретала
голос...
— ...собирала, на минуточку, стадионы...
— Ну, стадионы — вопрос второй, это было несколько, я бы сказал, неестественно.
— Тем не менее разве можно сегодня представить, что какой-нибудь поэт соберет
хотя бы двухтысячный зал?
— Дело не в этом. Почему тогда на стадионы ходили? Да потому что других форм
получения информации не было.
«Донна Роза! Я старый солдат
и не знаю слов любви, но когда я увидел вас...». Татьяна Веденеева,
Тамара Носова и Михаил Козаков в фильме «Здраствуйте, я ваша тетя!».
1975 год
— Это сейчас глаза разбегаются: телевизор, видео, интернет...
— ...ну конечно! Плюс поездки за рубеж, поэтому в то время даже те, кто не
понимали поэзии, шли за живым словом: а вдруг что-нибудь этакое прочтет?
— Тянулись...
— ...и все же, Дмитрий Ильич, преувеличивать это тоже не стоит.
— В кино вы заявили о себе сразу же громко: чего только стоят яркие роли в
фильмах «Убийство на улице Данте» и «Человек-амфибия» — вы в них такой эффектный
красавец с отрицательным обаянием... Стать рабом этой своей неотразимой
внешности не боялись?
— Этот вопрос мне задают часто. Понимаете, глядя на себя в зеркало, я, кудрявый,
худенький молодой человек с, мягко так скажем, неотвратительной наружностью,
невиданным красавцем себя не считал: к примеру, Олег Стриженов мне нравился
больше...
Видите ли, я ведь сыграл не только в «Убийстве на улице Данте», хотя эта лента
была первой и принесла мне огромную популярность. Тогда картин выходило мало,
шли они от Калининграда и до Камчатки по три месяца, повсюду моя физиономия на
афишах висела... Это не лучшая моя роль, но благодаря ей я был приглашен к
Охлопкову, в 21 год сыграл Гамлета, в 22 поехал в Канаду на Шекспировский
фестиваль — вообще, это самый счастливый в моей жизни год...
В 57-м я впервые посетил Киев — играл в бывшем Октябрьском дворце Гамлета. Шли,
помню, по улице с Олегом Борисовым, перед тем выпив горилки с перцем, и он
смеялся: «Что же это украинцы обманывают? Написано: «Горилка три перца», а
плавают два». На обочине стояли две девицы, и хотя они тогда поскромнее себя
вели, одна громко сказала: «Вот этого я хочу, из «Убийства на улице Данте».
Слава Богу, что склонности к зазнайству у меня нет — я человек богобоязненный и
не так чужого сглазу, как сам себя сглазить боюсь. Это с одной стороны, а с
другой — я понимал, что это только аванс. Жизнь — марафон, и никому не дано
знать, какой длины он тебе достался...
«ИГРАЮ ТЕПЕРЬ ПАПУ ГОШИ КУЦЕНКО»
— Неужели от славы голова совсем тогда не кружилась?
— Бывали минуты приятные, что говорить! Лестно было, конечно, когда вдруг начали
узнавать девочки, и хотя я никогда не получал тонны писем, как Ихтиандр Володя
Коренев, поскольку у меня были сплошь отрицательные роли...
— ...омерзительные!..
— ...дело не в этом. Я работал в театре и всегда считал его главнее, чем
кинематограф (и правильно делал!), потому что даже в лучшие годы хрущевской
оттепели мне не грозили роли, которые играл Ульянов Мишенька, ныне уже покойный,
в фильме «Председатель»...
У меня внешность была другая, она очень меня ограничивала, потому все силы
бросал на театр, и мне там везло. Должен сказать, что к своему 70-летию как
режиссер я сделал трехсерийную художественно-документальную картину «Играем
Шекспира», где у меня шесть ролей. Когда-то сыграл Гамлета, потом в «Ленкоме» —
Полония, у немецкого режиссера Питера Штайна — тень отца Гамлета, и когда на
пресс-конференции у меня спросили: «Кто будет в следующий раз?», я ответил, что
сыграю череп бедного шута Йорика.
Бывают роли проходные, а Гамлет — это настоящее. Я выходил в его образе три
года, и всю дальнейшую жизнь мне это снилось, монологи крутились во мне (если
надо — могу и сейчас вспомнить).
После Охлопкова я пошел в «Современник». Какие только спектакли я не играл у
Ефремова, у Гали Волчек: и «Обыкновенную историю», и «Двое на качелях», и
«Сирано де Бержерака», и замечательную аксеновскую пьесу «Всегда в продаже»...
— Все это хорошо, но с точки зрения вечности кино остается, а театральные
постановки — продукт скоропортящийся, и куда меньше людей их смотрит...
— Верно, но та же «Обыкновенная история» увековечена на пленке — ее и сегодня
можно увидеть.
— Тем не менее... Вы вот снялись в «Здравствуйте, я ваша тетя», и все
театральные роли, в том числе Гамлет, в сознании народа померкли...
— Кому как — тут уже не нам определять. Недавно ехал по Москве с таксистом, и
он, крутя баранку, вдруг спрашивает: «Знаете, что я больше всего люблю из того,
что вы сделали?». Сейчас, думаю, «Человек-амфибия» скажет, «Здравствуйте, я ваша
тетя», «Покровские ворота» на худой конец назовет, а он: «Как вы стихи читаете».
Этим я горд!
— Таксист — исключение из правил...
— Не такой уж он и раритет, хотя, естественно, число настоящих любителей поэзии
не надо преувеличивать. Бродский, например, говорил, что их на свете один
процент, кто-то считает, что много и это, но в России количество их велико:
страна-то большая...
— В Африке, думаю, ценителей стихов меньше...
— В Республике Чад (улыбается) — наверняка...
Понимаете, стихи — это особая статья, поэтому я делал упор на театр и старался
расширять свой диапазон там. Так, если в «Сирано де Бержераке» у меня была
романтическая роль, то в «Голом короле» — характерная: я играл человека-собаку,
в которой делал уморительный грим, говорил, как Крючков, хрипло, и когда выходил
на поклоны разгримированным, в зале проносился шепоток: «А он-то чего кланяется?
Кого он играл?». Это дорогого в профессии стоит!
Опробовав в театре характерные, комедийные роли, я потом перенес это в кино —
использовал, например, на полную катушку в «Соломенной шляпке». Помню, приехал
на пробу маркиза Де Розельбы (а что там играть-то?) и придумал, что он будет у
меня геем (тогда мы такого слова не знали, называли этих людей, как Хрущев, — «пидарасы»).
Короче, выхожу я на пробу с Андреем Мироновым, в руке лорнет... «Здгаствуйте, вы
знаете, вот сггибают сено, вот мооденький пастушок и бычок». Андрей заржал: «Ты
что, Миша, с ума сошел? Это закроют к черту». Я между тем играл одного человека,
весьма уважаемого, — ты же как актер подбираешь все то, что видишь в жизни, и
режиссер сказал: «Ну и пускай, зарубят — и ладно!». Пропустили...
После Розельбы характерные роли пошли косяком. Сосед по дому Леня Гайдай всегда
меня пробовал. После мы шли в пивную, выпивали свои граммы, он говорил: «На сей
раз ты у меня играешь» — и каждый раз не брал, потому что отдавал роль Вицину,
великому комику. Тем не менее были и «Тетя», и «Лев Гурыч Синичкин»...
Сейчас я почти не снимаюсь — отшучиваюсь, что играю только папу Гоши Куценко
(нам приписали родство, хотя мне бы своих прокормить), а тут в комедии выдал
немножко абсурдистскую роль директора школы в гриме Сальвадора Дали. Чтобы
оправдать эти черные волосы, я придумал себе диалог. У практикантки спрашиваю:
«Как вас зовут?». — «Татьяна Николаевна». — «А меня — Станислав Далиевич
Сальвадоров. Папа у меня русский, мама — юристка».
...Все эти годы мне хотелось доказать, что я гожусь не только на отрицательные,
героические или психологические роли, а самая моя любимая — в картине «Вся
королевская рать», и хотя лента снята в 71-м году, она и сегодня смотрелась бы
замечательно, если бы ее показали.
Вдобавок у меня всегда были стихи. Сегодня, например, есть восемь программ — от
Пушкина до Бродского...
— И все в памяти?
— Тьфу-тьфу! Пушкин, Тютчев, Пастернак, Ахматова, Бродский... Понятно, что такая
потребность в стихах и все, если брать ремесло, за что должно благодарить Бога,
идет от фантастической любви к литературе...
— ...плюс гены!
— Это не обязательно передается — я знал детей писателей и поэтов, которые
относились к слову спокойно...
«ШИРАКУ ПОНРАВИЛОСЬ, КАК Я ЧИТАЛ ПУШКИНА»
...Стихами я заболел с детства, это началось в деревне Черной под Пермью (она
тогда называлась Молотовым), куда нас вывезли в эвакуацию. Мама подарила мне
прелестную книжку «Английские баллады» в переводе Маршака — я знал ее всю
наизусть и помню по сей день. На первых порах читал стихи товарищам в детском
лагере для эвакуированных ребят, а поскольку получалось, видать, недурно, меня
стали отправлять по госпиталям — выступать перед ранеными.
Потом я попал в питерский Дворец пионеров, где тогда занимались Сережа Юрский и
Таня Доронина, читал какие-то композиции о Мичурине — то, что пионерам в те годы
велели, ну и классику... У нас был прекрасный педагог Борис Федорович Музалев —
мы, уже старики, помним его, любим и очень благодарны за все, что он дал. Ну а
затем чтения стихов стало мне не хватать — захотелось играть на сцене, и я, как
многие в те годы мальчишки, принимал участие в самодеятельности, в драмкружках.
Наверное, мог бы податься в юристы, одно время хотел стать врачом, даже пошел в
морг, но испугался трупов и сбежал — мужества не хватило. И все равно меня
тянуло к искусству, а к 10 классу стало ясно, что другого пути нет — только в
артисты. В 1952-м я поступил в Школу-студию МХАТа и заделался москвичом.
Вообще-то, живет во мне два начала: петербургское, питерское и московское, и я
это ощущаю. В каком-то смысле я даже выиграл... Отсюда моя любовь к питерской
поэзии — она несколько иная, чем московская, и несет в себе какой-то особый
драматизм.
— Словом, как начали читать стихи на школьных вечерах, так до сих пор
остановиться не можете...
— Да, и пока ворочается язык, пока я способен воспроизвести стихотворные строчки
— это мой спасательный круг. Когда-то Яхонтов (был такой замечательный чтец)
несколько нескромно сказал о себе: «Я поэт с чужими стихами», — и мне понятно,
что он имел в виду. Лично я не написал ни строчки, кроме комедийных шуточек, —
даже не пытался, но в самые тяжелые профессиональные и жизненные минуты, в любых
ситуациях читаю стихи. Не обязательно с эстрады или на радио — не представляю
себе застолья, когда выпивают, без них...
Понимаете, поэзия — это образ жизни, ее ощущение, поэтому и по сей день мне все
мало, мало, мало... Я и сегодня открываю какие-то стихи, которые не были мной
прочитаны, — уже про себя, не вслух. Узнаю, а что это за поэт Роберт Фрост,
упомянутый Бродским в Нобелевской лекции, и начинаю его читать. Правда, в
переводах, а они мало что дают — в этом беда поэзии, и как бы Набоков или Жак
Ширак не переводили «Онегина», увы...
— Говорят тем не менее, что Ширак сделал это великолепно...
— ...и даже Госпремию получил, слава Богу. Я тут на днях выступал на
литературном русскоязычном конгрессе, куда съехались люди со всего мира, и меня
попросили прочитать стихи. Не предполагая, что Жак Ширак в зале, я сказал:
«Хорошо, что вы знаете русский язык, потому что никакой перевод, даже самый
блестящий, представления о Пушкине не дает. Почему Толстого, Достоевского,
Гоголя лучше знают и больше любят? Да потому, что стихи — это почти музыка, а
музыка непереводима»...
— С этим Ширак согласился?
— Да, ему даже понравилось, как я прочитал несколько стихотворений Александра
Сергеевича. С учетом того, что в зале был Путин, мне дали ровно 15 минут, и я
выбрал вот что:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права...
— Вот интересно, приступая к съемкам картины «Здравствуйте, я ваша тетя», вы
подсознательно понимали, что она станет хитом?
— Да ни черта я не понимал! Мы снимали 17 ночей... Режиссер Витя Титов и
оператор Гога Рерберг (царствие им небесное!), актеры Саша Калягин, Джигарханян,
Гафт баловались, дурачились. В водевиле без милого актерского хулиганства
нельзя...
— Необходимы экспромт, импровизация...
— ...причем любая: пластическая, мимическая, даже текстовая, но я абсолютно,
честное слово даю, такого успеха не ожидал. Помню, на премьере в Доме кино сидел
рядом с Гией Данелия — он совершенно изумительный кинорежиссер и комедиограф:
глубокий, тонкий, изящный... В общем, идет фильм, все смеются, а я на Гию
кошусь. Он с постной физиономией глядел на экран, и когда просмотр закончился,
сказал: «Мишка, ни разу не улыбнулся». — «Гия, я тоже». Настолько не понимал...
Каюсь (хотя, может, и не в чем): мне показалось, что мы сняли какую-то лабуду.
— А вот народу понравилось!
— После чего вдруг все, даже весьма интеллигентные люди, в один голос сказали:
«А что? Смешно, в жанре».
Хотите — верьте, хотите — нет, но замечательный литератор и специалист по
русской литературе Станислав Рассадин (мы много лет дружим, у нас с ним одна
компания была: историк Натан Яковлевич Эйдельман, Булат Окуджава,
писатель-хирург Крелин, Юрий Левитанский, Давид Самойлов) выдал фразу: «Мишке
«Покровские ворота» — это его счастье и проклятье». Очень точно, по-моему,
потому что, с одной стороны, действительно, сколько раз их показывали...
— Песня!
— Ну хит, как американцы говорят. Вы что думаете, когда я снимал эту картину по
пьесе Леонида Генриховича Зорина, шел на побитие рекорда или потирал руки: «Ну-у-у,
сейчас вы все обхохочетесь» (или заплачете)?
— Да просто снимал!
— Просто рассказывал грустно и весело об иллюзиях 50-х годов.
«ОХ И МЕРЗОСТЬ ВЫ СНЯЛИ! — СКАЗАЛ ЛАПИН. — НЕ МОЖЕТЕ
КРИКНУТЬ ОТКРЫТО: «ДОЛОЙ КРАСНЫЙ КРЕМЛЬ!»
— Актер, даже очень талантливый, классным режиссером редко становится, однако
вам это удалось. На вашем счету по меньшей мере две культовые картины —
«Покровские ворота» и «Безымянная звезда», но я где-то читал, что за «Покровские
ворота» вам пришлось вступить в нешуточное противостояние с советским
телевизионным владыкой Лапиным...
— История, Дмитрий Ильич, длинная... Сперва не хотели это кино запускать: хотя
пьеса шла в театре и была залитована (то есть цензура ее уже пропустила), они
чувствовали, какое-то шестое чувство подсказывало, что может получиться нечто
сомнительное в плане идеологическом. Ну, сами судите: на календаре 80-81-й годы,
а тут такая ностальгия по хрущевским временам, по оттепели. Они же хотели
вычеркнуть Никиту Сергеевича из памяти: и это при нем было ошибочно, и то... Все
правильное началось с Брежнева, да? — так что не надо вспоминать эту вольницу, а
ведь там есть еще всякие подспудные вещи, как, например: «Живут не для радости,
а для совести», «Осчастливить против желания нельзя — это я вам говорю как
историк»...
— Интеллигентская фронда...
— Картину, повторяю, запускать не хотели и, смешно сказать, предложили мне баш
на баш... «Сыграйте Дзержинского, — сказали в особняке КГБ на улице Чехова, — и
тогда...». Я сыграл. Прихожу к ним...
— «Сыграйте еще раз»... Горячее сердце с холодной головой...
— Еще и еще — итого трижды. «Ну уж теперь-то можно?» — спросил я. «Нет, нельзя.
Пока руководитель Гостелерадио Лапин не разрешит, никто в производство сценарий
ваш не возьмет». К Лапину я попросил пойти Софью Станиславовну Пилявскую
(игравшую в этой картине тетушку) — он испытывал ностальгическую любовь к старым
мхатовцам...
— Образованный был человек!..
— ...и она его уговорила — мы запустились. Фильм в результате я снял, уже его в
Доме кино один раз показали, а на экраны не выпускают: «Пока руководитель
Гостелерадио не посмотрит, не жди». Я ему позвонил, и представляете, Лапин снял
трубку — в отличие от сегодняшних телебоссов, он, к его чести, отвечал на
звонки. Я это к чему говорю? Два с половиной года лежит у меня картина
«Очарование зла» — об эмиграции 30-х годов. Она по всему миру прошла: в Украине
ее, по-моему, RTVI транслировало, в Белоруссии под маркой канала «Россия» взяли
и показали, а вот в самой России молчок...
— ...и трубку никто не берет...
— А Лапин взял... «Сергей Георгиевич, — говорю ему, — посмотрите картину,
пожалуйста. Вы же ее запустить разрешили». — «Посмотрю». Через неделю звоню:
«Ну, что скажете?». — «Ох и мерзость вы сняли!» — цитирую буквально. Я опешил:
«Так уж и мерзость?». — «Да! — и давай он себя накручивать. — Как это
называется? Что вы себе позволяете? Издеваетесь! Опорочили русского солдата...»
— так он воспринял милейшего Савву Игнатьевича, которого покойный Витя Борцов
играл. «Что за немецкие слова он у вас вставляет? Вы над святым глумитесь».
«Помилуй Бог!» — пытаюсь вклиниться, но он не дает и слова сказать: «Это вообще
какой-то Зощенко». Вот тут я уже встрял: «Зощенко — это не так плохо». — «Хотите
сказать, что с его времени в нашей стране ничего не изменилось?». Дальше,
дальше, дальше... Дошел до абсурда: «Вы с Зориным не можете крикнуть открыто:
«Долой красный Кремль!» — вот и делаете такие пакости»... И бросил трубку.
— Не посоветовал, куда вместе с Зориным вам надо уехать?
— Разговор был у нас длинный — я его сокращаю... Короче, картина, скорее всего,
не вышла бы, но вскоре умер Брежнев, с которым Лапин дружил, пришел Андропов и
якобы сказал Лапину, что надо бы какие-то комедии снимать, чтобы люди у экрана
иногда улыбались. «У вас есть что-то в запасе?» — поинтересовался новый генсек.
Была одна — моя, и ее пустили, очень многое покромсав.
— Куски отчекрыженные хоть сохранились?
— Да. Они же на видео резали, а пленку, слава Богу, не тронули. Посмотрев эту
картину, Давид Самойлов (он жил в Пярну) мне написал:
Я «Покровские ворота»
Видел, Миша Козаков.
И взгрустнулось отчего-то,
Милый Миша Козаков.
Ностальгично - романтична
Эта лента, милый мой.
Все играют в ней отлично,
Лучше прочих — Броневой.
В этом фильме атмосфера
Непредвиденных потерь.
В нем живется не так серо,
Как живется нам теперь.
В этом фильме перспектива,
Та, которой нынче нет,
Есть в нем подлинность мотива,
Точность времени примет.
Ты сумел и в водевиле,
Милый Миша Козаков,
Показать года, где жили
Мы без нынешних оков.
Не пишу тебе рецензий,
Как Рассадин Станислав,
Но без всяческих претензий
Заявляю, что ты прав,
Создавая эту ленту
Не для разных мудаков.
И тебе, интеллигенту,
Слава, Миша Козаков!
Вот такая замечательно-краткая рецензия — лучше я, пожалуй, и не имел. Ну а
потом к власти пришел Черненко, и картину опять закрыли. Было принято
постановление, распространено письмо ЦК о ее ошибочности, но Черненко стоял у
руля недолго — его заменил Михаил Сергеевич...
— ...и «Покровские ворота» снова открыли...
— Да, только попросили убрать куски, где выпивают, — шла борьба с пьянством. Ну
а как уберешь? Плюнули мы на это...
— Видите, руководство приходит и уходит, а картины...
— ...да, остаются, но, с другой стороны, не пускают на экраны «Очарование зла».
На DVD-то она выпущена, по RTVI прошла, но все-таки по-настоящему родится тогда,
когда покажут по родному российскому телевидению... Впрочем, я уже свыкся и с
этим — годы чему-то учат.
Часть II
Михаил КОЗАКОВ: «КГБ
завербовал меня якобы для борьбы с иностранными
разведками: надавили, и я сдался. Это мой грех, это всю
жизнь мучило... Для начала мне поручили переспать с
американской журналисткой. Она была очень красивая, и
я... Я влюбился...»
«МНЕ ПОРУЧИЛИ «ПОРАБОТАТЬ» С
СЕКРЕТАРЕМ АМЕРИКАНСКОГО ПОСЛА: ЕГО НАПОИЛИ, ВЫТАЩИЛИ
ДОКУМЕНТЫ, СКОМПРОМЕТИРОВАЛИ...»
— Трижды сыграв в кино Дзержинского, вы, случайно, не
стали на путь сотрудничества с Комитетом госбезопасности?
— (Опустив голову). В том-то и дело, что стал.
— И в этом сейчас признаетесь? Как же вы согласились, при
каких обстоятельствах?
— Знаете, когда в начале 2000-го я попытался раскрыть, так
скажем, все скобки, тут же пошел слух: Козаков в ГБ работал
— стучал. Во-первых, я не стучал...
— ...а во-вторых, не работал?
— Нет, работал — меня завербовали якобы для борьбы с
иностранными разведками.
— Какой это год был?
— 57-й.
— Аккурат перед фестивалем молодежи и студентов в
Москве... Людмила Марковна Гурченко рассказывала мне, что
примерно в то же самое время обратились и к ней, но она
отказалась...
— Люся молодец, а на меня надавили, и я сдался...
— Были запуганы, очевидно, отсидкой мамы?
— Наоборот, это должно было уберечь... Это мой грех...
(Пауза). Это всю жизнь меня мучило... Первое задание,
кстати, было весьма непростое — для начала мне поручили
переспать с американской журналисткой.
— Так прямо и сформулировали?
— Сказали: вступить в половые сношения...
— Она хоть красивая была?
Железный Феликс у
Михаила Козакова получился довольно человечным: что
такое сотрудничать с органами, артист знает не
понаслышке
— Очень!
— Так почему бы, скажите, не побыть под крылом КГБ?
— Вы вот смеетесь, а я... Я влюбился, и это меня спасло: во
всем ей признался.
— Отчаянный по тем временам поступок...
— Да, было страшно. Открылся ей, кто я, что делаю в Сочи, и
решил, что на этом все, поскольку не выполнил то, чего от
меня ждали.
— Вас инструктировали, как себя нужно вести?
— И деньги давали.
— Даже так?
— Ну а как же — на какие шиши я мог бы водить ее по
ресторанам? Даже костюмы чужие выдали.
— Вот это роль!
— Я написал об этом — в моем двухтомнике помещен сценарий
«Мне Брамса сыграют». Не знаю, почему по нему не снимают
кино, правда, сам я, может, и не хотел бы — тяжело слишком.
— Извините, а как вас вербовали — в двух словах?
— В двух словах не расскажешь. Началось это знакомство с
милиции, потом выше, выше, выше, и, наконец, вопрос был
поставлен ребром: «Вы советский человек? Мы вам слово даем,
что стучать на своих не будете, — вы нам нужны для другого».
Слово они сдержали.
— Вам посулили, что будут выпускать за границу, пообещали
всевозможные блага?
— Благами не осыпали и денег не платили, но намек был:
«Будешь посвободнее, чем другие». Это тоже сработало...
Для меня тяжкий крест был — с этим жить, я думал: «Как же
так? Ты хочешь считать себя порядочным человеком, а сам...».
— Со многими еще пришлось переспать по заданию?
— Нет, больше ничего подобного не было. Видно, они поняли,
что для этого я не гожусь, правда, было еще задание:
«поработать» с секретарем американского посла, который
тянулся к «Современнику», — пригласить его домой. Не я
единственный в этом участвовал, но грех был: его напоили,
вытащили какие-то документы — словом, скомпрометировали, и
он вынужден был из Союза уехать. Что поделаешь — так наши
бдительные органы противостояли американской разведке.
— Ну вы же советский человек!
— На это они и давили. «Откуда, — спрашивали, — вы знаете,
что они не действуют против нас?», и действительно, кто мог
поручиться, что секретарь посла, будучи очень хорошим
человеком, не выполнял задание ЦРУ?
Самое забавное, что история с американской журналисткой
имела продолжение: совсем недавно Колетт Шварценбах нашло
НТВ и сняло о ней фильм. Она старуха (на два года старше
меня), да и я теперь (грустно) старик.
— Этого, глядя на вас, не скажешь...
— Ну ладно! Когда ее стали расспрашивать о тех событиях,
говорила она очень деликатно. Я смотрел, смотрел на нее и...
расплакался, а потом снял трубку и произнес: «Колетт, я был
дико в тебя влюблен и люблю по сей день».
Да, я очень люблю ее — по-своему, а у нее муж, он ученый,
умирает. Поверьте, Дмитрий Ильич (вздыхает), я
пережил в связи с этим множество неприятностей...
«КОГДА ОБЪЯВИЛИ ПОСАДКУ НА ТЕЛЬ-АВИВ,
Я ОПРОКИНУЛ СТАКАН И ПРОИЗНЕС: «РЕБЯТА, Я ВЕРНУСЬ!»
— Гурченко мне сказала, что, отказавшись сотрудничать с
КГБ, она потеряла много ролей, была надолго выброшена из
профессии...
— Думаю, Людмила Марковна несколько преувеличивает. Она (а я
Люсю люблю, уважаю!) говорит: «Долгие годы я не снималась в
кино». Посмотрел ее послужной список: по-моему, не было ни
одного года без роли в том или ином фильме. Другое дело, что
не попадалось таких блестящих, как в «Карнавальной ночи».
Наверное, нежелание выполнять задания органов отразилось на
ее актерской судьбе, но, вообще-то, не совсем это так...
65-летие
Михаила Козакова. Стоят слева направо: дочь Козакова
от второго брака Манана, внучки Даша и Полина (дети
Екатерины), дочь Катя и сын от первого брака Кирилл.
Сидят: слева от именинника дочь Зоя, впереди сын
Миша (оба от четвертого брака), справа внучка
Тинатин (дочь Мананы). 1999 год
—
Коллег, тоже работавших на КГБ, вы знаете?
— Да, безусловно, но никогда не назову их фамилии.
— Это популярные актеры?
— И не только актеры.
— В разгар перестройки вы на все плюнули, махнули рукой и
эмигрировали в Израиль. Я до сих пор помню ваш горький
прощальный телевизионный монолог перед самым отъездом — вы
сидели один в опустевшей квартире (все уже было распродано,
из мебели, по-моему, один стул остался) и сетовали, что
покидаете Союз из-за невозможности купить маленькому ребенку
детское питание...
— Это правда, другое дело, что не надо воспринимать мои
слова слишком буквально. Многие надо мной смеялись: он не
может купить детское питание, но представьте себе 90-й год,
когда у меня родился Мишка (вообще-то, у меня пятеро детей и
столько же внуков — одной уже 29 лет). Мне было 54 года —
тогда казалось, что это ужасно много.
— Сейчас не кажется?
— Теперь уже 74 на носу — и не кажется. Я, например, очень
хотел бы вернуться на 20 лет назад, но жизнь сослагательных
наклонений не терпит...
— ...к сожалению...
— ...или к счастью. Короче говоря, Аня, моя тогдашняя жена и
мать Мишки, без работы (она училась), из Кишинева приехали
ее родители-пенсионеры, а я в это время снял ленту «Тень,
или Может быть, все обойдется» — последнюю на
государственные деньги. Там Костя Райкин играет (это не тот
кошеверовский фильм, где снялся Олег Даль), Марина Неелова,
Спартак Мишулин — в общем, блестящий состав, тем не менее
картину показали только раз почему-то. Ну Бог с ним, не
привыкать, но директор фильма сказала: «Миша, твоя «Тень»
обошлась в два миллиона рублей. (Телевидение — запуск был в
89-м — дало 300 или 400 тысяч, нашелся инвестор, который
отстегнул еще миллион, и мы эти деньги кровью отхаркивали,
снимая в Ялте массовки и фейерверки). Ну а сегодня, —
продолжила директриса, — этот фильм стоил бы миллиона
четыре»...
— Дескать, ну кто тебе столько даст...
— ...на Шварца, на постановочное кино... Я между тем из
театра ушел, поэтические вечера в 90-м году никому уже не
были нужны...
— ...почва из-под ног уходила...
— ...и я испугался. «Надо что-то делать, — подумал, —
ребенок же маленький».
Что же касается детского питания... Еще жив был Советский
Союз, я приходил на улицу Пятницкую, где располагался
соответствующий магазин, и видел, как мамочки на совершенно
пустые полки глядят. Я прямиком к директору шел — лицом, как
это у актеров называется, работать... Он вальяжно сидел в
белом халате внизу, в подвале, и сквозь зубы лениво цедил:
«Козаков, что ли? Тебе чего?». (А ведь тогда и памперсы были
проблемой). Я блеял: «Мне бы питание детское». — «Люба,
отпусти. Что еще надо? Может быть, колбасы?». Я кивал...
— Какое безумное унижение!
— Меня нагружали, а он вдогонку бросал: «Ты только через
главный вход не выходи — давай проведу черным». Брел я по
улице с сумками и сам с собой от стыда матом ругался — так
это все мне осточертело! Думал: «В Израиле создается театр
на русском языке «Гешер» (в переводе с иврита «Мост») —
рискну-ка...». Правда, даю вам честное слово: хотя все
концы, казалось, были обрублены, я знал, что уезжаю не
навсегда, и это странно.
В Тель-Авив мы летели не прямо из Москвы, а через Латвию, а
у меня кореша были в Риге. Помню, кирнули мы с ними как
следует, уже на посадку зовут... «Давай, наливай!» —
командую. Стакан опрокинул и произнес: «Ребята, я вернусь!».
Пьяный треп это был или интуиция — поди теперь разберись...
— Не жалеете, что несколько лет в Израиле прожили?
— Не-а.
— Вы же, по-моему, и на иврите играли?
— Не только играл, но и преподавал... Так уж случилось, что
надо было, а нужда заставит — и на хинди заговоришь...
Эти четыре с половиной года выдались непростыми, но Мишку я
поднял, а еще, когда мне 60 было, родилась Зойка — сейчас ей
13. Я прошел очень серьезную школу, и, между прочим, дописал
там книгу, создал Русскую антрепризу (мы играли по-русски) и
много-много чего про себя понял. Мне-то всегда казалось, что
я гражданин мира...
— ...а оказалось, вы — человек русский...
— Советский!
«ЛЕТ ЧЕРЕЗ ПЯТЬ, КОЛИ ДАНО ДОЖИТЬ, Я
БУДУ УЖ НИКТО: БЕССИЛЕН, СЛЕП...»
— Вы как-то сказали: «Израиль мне понравился, но сам я
себе в Израиле — нет». Почему?
— Ну вот представьте: ставят «Ричарда III». Теоретически я
мог там играть главную роль в свои 55?
— Конечно!
— А мне дали изображать всех монахов, которых в одну роль
собрали. Я между тем неплохо говорил на иврите — на сцене
особенно, да и в жизни: вплоть до того, что, как уже
заметил, преподавал. Это мое любимое там было занятие —
работать со студентами, но все равно я ощущал, что это не
мой родной язык, что есть Россия, где что-то происходит, и
там мои товарищи, моя публика — вот что самое главное. Не в
том смысле, что узнают...
— Родина, получается, там, где публика?
— И где твой язык. Вы скажете: а как же Бродский или
Набоков, но Набоков с детства был двуязычным (вдобавок
писатель — это несколько другое)...
— ...а Бродский вообще человеком был странным...
— Дмитрий Ильич, он гений! Сам изучил польский, потом
английский — причем не претендовал на то, чтобы быть
английским поэтом, хотя прозу-то по-английски классно писал.
Легче тем, у кого другая профессия: балетным, как Миша
Барышников, музыкантам, когда человек перепиливает скрипку,
— а мы, актеры, связаны с речью, и если любишь стихи больше
всего...
Повторяю: ни театр, ни кино я так не обожаю... Безусловно,
стараюсь везде успеть понемножку: играю, ставлю,
телевизионных работ много сделал, в том числе по
возвращении, и тем не менее, когда я начинаю о чем-то
думать, когда мне невыносимо горько... Я же, как все
нормальные люди, впадаю в депрессии — постоянно в настроении
синусоиды. Эйфория теперь редка — в молодости чаще
случалась, но радость бывает, и тогда всплывают вдруг
строки:
Михаил Козаков с
четвертой женой Анной Ямпольской и детьми Мишей и
Зоей на открытии Государственного музея Пушкина,
1999 г.
Лет через пять, коли дано дожить,
Я буду уж никто: бессилен, слеп...
И станет изо рта вываливаться хлеб,
И кто-нибудь мне застегнет пальто.
Неряшлив, раздражителен, обидчив,
Уж не отец, не муж и не добытчик.
Порой одну строфу пролепечу,
Но записать ее не захочу.
Смерть не ужасна — в ней есть высота,
Недопущение кощунства.
Ужасна в нас несоразмерность чувства
И зависть к молодости — нечиста.
Не дай дожить, испепели мне силы...
Позволь, чтоб сам себе глаза закрыл.
Чтоб, заглянув за край моей могилы,
Не думали: «Он нас освободил».
Это Давид Самойлов.
— Блестяще!
— Понимаете, сам я выразить свои чувства так не могу... Мы
же, как собаки: все-все понимаем, а сказать не можем — за
нас говорят поэты, — и в радости, и когда я, бывает,
выпиваю, люблю читать стихи...
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле...
И про друзей ушедших и не ушедших — это же про меня! Как
только начинаю читать, жена смеется: «Ну все, Миша уже
дозрел».
— Однажды вы признались в сердцах, что, если успех
измерять деньгами, вы неудачник...
— (Кивает головой). Это правда.
— Почему, на ваш взгляд, так происходит?
— Сложный вопрос. У Блока — я сейчас очень пафосно скажу! —
есть фраза: «Все, чего человек хочет, непременно сбудется, а
если не сбудется, то и желания не было. Мало того, если
сбудется вдруг не то, разочарование только кажущееся —
сбылось именно то».
— Глубокое наблюдение!
— Это из его письма Гиппиус, датированного 1903 годом. Я
когда-то выписал себе эту фразу, повесил на стенку — мне
было лет 30! — и постоянно над ней размышлял. Если оценивать
ее не с бытовой точки зрения (исключив болезни, трагедии),
эта формула чрезвычайно верна. Не раз и не два я задавался
вопросом: «Чего ты, на самом деле, хочешь больше всего?
Денег?». Конечно, зарабатывать и кормить семью надо — что я
и делаю. Плохо, когда в кармане пусто: долги, нищета...
— Когда достаточно, то есть доходы превышают расходы, это
нормально!
— И можно жить, особенно в России, — понимаете? Может, это и
эгоистично, но больше всего на свете я работу любил — она у
меня всегда главная жена и любовница. Не скажу вам, что жил
монахом, но все было подчинено ей, и я подумал: «Ты
пытаешься заниматься своим делом, ты хочешь этого — вот тебя
Господь и привел, радуйся!». Если бы я ценил только деньги,
деньги, деньги, то и жить должен был иначе: вступить без
идейных убеждений в партию, прорваться к кормушке, занять
какую-то должность. Да, у меня были бы деньги, дачка,
глядишь, появилась бы, но, значит, я этого не захотел,
поэтому и не жалуюсь. Просто говорю: с точки зрения людей,
которые все измеряют деньгами, я неудачник. «Сколько ты
стоишь?» — это типично западное выражение пришло к нам
оттуда.
— Сегодня вы утверждаете, что ваш любимый вид транспорта
— метро, а квартира у вас какая?
— 39 квадратных метров.
— И вам достаточно?
— В общем, трагедии нет — нам с супругой хватает. Я же,
когда мы разошлись с Анной, все детям отдал. Они в Израиле
живут, учатся в американской школе, а за это надо платить, и
немало. Мишка, правда, уже закончил, идет в армию
израильскую, а Зоя в восьмом классе учится. Первый язык у
них английский, второй — русский (на одном уровне), третий —
иврит. Зойка играет на трубе, степует, влюбилась в джазмена.
Она красивая, хорошенькая, тоненькая и при этом —
хвастовство старого отца! — заняла пятое место среди всех
американских школ по биологии и выиграла олимпиаду по
проблемам зрения. Моя бывшая жена говорит: «Нам не нужна
умная девочка — нужна красивая». Я отвечаю: «Перестань,
возможно и то, и другое»...
Знаете, как бывает? Иногда более состоятельные одноклассники
смотрят на вас свысока... Расскажу один из самых смешных в
моей жизни случаев, и хотя вас, может, он и не развеселит,
для меня характерен. Я, как вы знаете, ленинградец (назвать
себя санкт- петербуржцем или питерцем еще не могу) и очень
люблю свою
222-ю мужскую школу — бывшую «Петершуль», которую окончил в
52-м. Недавно, хотите верьте — хотите нет, вспоминал
одноклассников по именам-фамилиям и кто где сидел.
— Вспомнили?
— Всех, а вот с кем вчера познакомился, зачастую
воспроизвести в памяти не могу — но это уже возраст
сказывается. Короче, в 78-м году мы допоздна снимали на
Каменном острове в Питере «Безымянную звезду». Мосты уже
развели, и вот в три-четыре утра наша группа стоит — ждет,
когда их сведут. Вышли мы из машины, курим, и вдруг голос:
«Миша!». Я поворачиваюсь: «Батюшки, Шалунов!». Я
одноклассника не сразу узнал — толстый дядька (а я лысый).
Пообнимались, а он так оценивающе смотрит: «Ну что, Мишань,
чего в жизни достиг?». Я растерялся: «Что ты имеешь в виду?
Звание, что ли? Так это не главное... Я артист, сейчас вот
кино снимаю». — «Да нет, — хмыкнул он, — ты скажи, машина у
тебя есть?». — «Нет», — отвечаю. «А дача?». — «Тоже нет!». —
«А квартира?». — «Кой-какая имеется». Он приосанился:
«Видишь, «волга»? Это моя. Под Ленинградом (тогда еще не
переименованном) у меня в гараже иномарка». Он между тем был
в школе самым отстающим учеником, на последней парте сидел.
«Как же ты этого добился?» — спрашиваю. Ну, всяко бывает:
может, гений прорезался...
— ...или в лотерею чего выиграл...
— Да мало ли! Он засмеялся: «Тебе известно, что такое
канализация?». Я кивнул: «Догадываюсь». Шалунов подмигнул:
«В унитазы, знаешь ли, все попадает: и золото, и бриллианты,
и деньги, и облигации — что хочешь, а мы на выходе, где
дерьмо потоком идет, стоим и крюками все это вылавливаем.
Кое-что остается...».
«БИЛ ЖЕН — СИЛЬНО СКАЗАНО: ОТ
НЕКОТОРЫХ И МНЕ ДОСТАВАЛОСЬ. ПО МОРДЕ, ТО ЕСТЬ ПО ЛИЦУ,
ПОЛУЧАЛ»
— Как важно, оказывается, выловить из дерьма удачу...
— Вот-вот (улыбается) — и скажите, что это не притча.
— Похоже, ездить в метро и ходить пешком не всегда для
здоровья полезно — вы вот еще легко отделались, когда в
парке были ограблены стаей подростков...
— А стоит ли об этом, Дмитрий Ильич? Это ж Москва — там
только бы не убили. Господи, идет дед...
С актером Александром
Пашутиным и своей пятой супругой Надеждой Седовой
— Кого
это вы имеете в виду?
— Себя! Я дед, между прочим, реальный — пять внуков имею, и
вздумалось мне погулять в парке в три часа ночи.
— Интеллигентские, однако, замашки...
— Да нет, тут все проще (щелкает по кадыку)... Они ко
мне и прямым текстом: «Дед, гони-ка бабло!».
— Ни здрасьте, на пожалуйста...
— «Ребята, — говорю, — нет у меня ничего, все пропил». —
«Так, а часы?». — «Есть». — «Ну тогда отдавай». Вот так —
хорошо, не убили!
— Расстроились?
— Не-а. Чего убиваться-то? Часы я не золотые ношу...
— ...вдобавок с представителями низов познакомились...
— Ну да...
— Недавно на вашем месте сидел Валентин Гафт и с упоением
читал эпиграмму:
Неполноценность Мишу гложет,
Он хочет то, чего не может,
И только после грамм двухсот
Он полноценный идиот.
Все знают Мишу Козакова —
Всегда отца, всегда вдовца.
Начала много в нем мужского,
Но нет мужского в нем конца.
Что он имел в виду, какой конец?
— Об этом меня не раз спрашивали — в свое время его
эпиграмма весь Советский Союз обошла. Я даже шутил: «Валь,
ты мне такую рекламу сделал — всех фразой насчет конца
заинтриговал», а он (изображая Гафта): «Мишель, я же
дружески». — «Что ты имел в виду?» — поинтересовался, а
потом докумекал: «Валя, я, кажется, понял твою эпиграмму
глубже, чем ты ее написал».
Видимо, это намек на то, что я не все, к сожалению, сумел
довести до конца. Понимаете, я не то чтобы останавливался на
полдороге (хотя и такое произошло с одним фильмом), но,
может, кое-что не довинчивал. Для себя я это так толкую, а
смешной смысл насчет конца понятно какого — это его частное
дело, тем более я не строю из себя супергиганта.
— Женщины Гафту хоть не поверили?
— Раньше они проверяли — сейчас (грустно) уже нет.
— Первая ваша жена — эстонка, вторая — грузинка...
— Грета эстонка не чистая, а вот Медея — да: грузинка, и
чистокровная.
— Это же о ней вы написали: «Со второй женой я поступил,
мягко говоря, очень жестоко — ночью вышвырнул на улицу, а
следом выбросил ее дорогую шубу». Что послужило к такому
поступку толчком?
— Знаете, у нас общая дочка Манана — я ее обожаю! Она в
тбилисском театре имени Марджанишвили работает, который
возглавил ее муж, замечательный режиссер Леван Цуладзе, и
недавно я ездил в Тбилиси, ставил там на грузинском «Чайку»
(Манана в этом спектакле играет). Я очень чадолюбивый
человек, а она ужасно обиделась, прочитав в моей книге этот
пассаж. Ее мать — единственная из моих пяти жен, с которой
расстался нехорошо. Со всеми остальными дружу: и с Гретой, и
с Региной, которая в Америке, и с Аней, которая в Израиле.
Не хочется долго рассказывать... Дело в том, что неожиданно
умер Павел Луспекаев — прекрасный актер, мой большой друг. Я
снимал его в своем фильме «Вся королевская рать» — утром
поговорил с ним по телефону, а в час дня его не стало. Для
меня это был жуткий удар — сейчас, наверное, я уже не
способен так страшно воспринимать потери. Ой, Господи!
Приехали вдова Луспекаева, его дочь, и, когда мы отправили
тело в Ленинград (найти автобус было невероятно трудно,
потому что страна отмечала 100-летие Ленина), я попросил
Медею накрыть стол, чтобы оказать внимание близким
покойного... В ответ услышал, что у ее близкой подруги
свадьба и она не может туда не пойти. «Ну иди», — взвился я.
Вернулась, когда мы уже всех развезли... Вдову Луспекаева
Инночку отправили на поезде, дома никого, кроме меня, не
было, а я имел несчастье, выпив, упасть — видите, у меня
шрам (показывает в области виска)! — на что-то
острое. Ударился так сильно, что наутро оказался в больнице
с синим лицом, но тогда ничего не чувствовал...
Конечно, все это вместе подействовало, и когда жена
появилась, грубо сказал ей: «Убирайся туда, откуда пришла».
И эту шубу, мною Медее подаренную, выбросил: «Чтобы мои
глаза тебя больше не видели». Да, я виню себя и корю: на
трезвую голову поступил бы, наверное, как-то иначе, но и
меня понять тоже отчасти можно. С тех пор никогда я ее не
видел...
— И желания не возникает?
— Нет. Она очень счастливо вышла потом замуж, я,
естественно, отдал ей квартиру...
— Порядочный человек!
— А с чего бы мне быть непорядочным? В кого бы? Что
интересно, когда недавно я был в Тбилиси, Мананка, дочка
моя, попросила: «Слушай, ну возьми трубку, мама хочет с
тобой поговорить». Я подошел к телефону... Такой уже
стариковский — ей тоже лет много! — голос спросил: «Миша,
как ты?». — «Ничего, — я сказал, — все хорошо. И Мананка у
нас замечательная, и Тинатин, внучка, и твоя вторая дочь
Нино изумительная». Славно с ней поговорили, но грех есть...
Вообще, отношения мужчины и женщины — это, пожалуй, самый
трудный вопрос из всех существующих. Я очень много на эту
тему думал, читал, большая практика у меня... Обычно
отшучиваюсь словами Толстого: «Про баб я тогда всю правду
скажу, когда одной ногой буду в могиле. Скажу, прыгну в
гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда!». Это не
значит, разумеется, что я женоненавистник — понимаю, что
всегда виноваты двое. Как правило...
— Вы однажды признались, что жен своих...били...
Любовные страсти
между Михаилом Козаковым и Анастасией Вертинской
разгорались лишь на экране. Мерзавец Педро Зурита и
красавица Гуттиэре, «Человек-амфибия», 1961 г.
— Бил — сильно сказано: от некоторых и мне доставалось.
— В частности, от грузинской?
— Ну, уточнять не буду, но по морде, то есть по лицу,
получал...
— Страсти еще те бушевали!
— Такие же, как у всех... Если, конечно, ты не князь Мышкин.
Думаете, я загонял их в угол и лупил ногами до крови?
— В актерских семьях и такое бывает...
— Ну да, случается, что и убивают, причем не только в
актерских — и в журналистских тоже, в любых. У меня грех был
с двумя женами.
— За что же вы их?
— Виноват мой нрав необузданный. Некоторые говорят: «У
Козакова жуткий характер», — и я все время думаю: да,
наверное, он у меня не сахар. Раз вся рота шагает в ногу, а
я, как тот господин подпоручик, сбиваюсь... В чем-то я
трудный, но в чем-то и очень легкий, а когда трезвый, умею
сдерживаться. Чего мне это стоит — другой вопрос. Могу
возражать спокойно, не на повышенных тонах (ненавижу
базарный крик), но обиды накапливаются, и когда выпиваешь,
бывает, что...
— ...умножаются...
— ...начинают вдруг выползать, и тут у меня зеленеют глаза!
Не только с женщинами это происходило — я и с мужчинами
дрался неоднократно: и заряжал здорово, и сам получал...
«РОМАНА С ВЕРТИНСКОЙ У МЕНЯ НИКОГДА
НЕ БЫЛО, НО, КАК И МНОГИЕ, Я БЫЛ В НЕЕ ВЛЮБЛЕН»
— Вы как-то заметили, что ваша предпоследняя жена Аня вас
не выдержала...
— (Грустно). Все они так говорят...
— Причина — ваш сложный характер?
— Это вы у них спросите. Одни жалуются, что я суперэгоист,
поскольку думать способен лишь о своих делах, другие — что
пьяница...
— ...горький...
— Ну уж не знаю, какой: горький, негорький, — но мне не
хотелось бы возводить на себя напраслину... Обычно я никогда
перед работой не пью, даже не опохмеляюсь, но иногда сильно
закладываю.
— Какой русский не любит выпить?
— (С улыбкой). И еврей тоже.
— Вот интересно, на сколько лет моложе вас нынешняя жена
Надежда?
— Ей 27, мне 73 — считайте.
— Ого, 46 лет разницы!
— Ну и что? Это не предел — возьмите Шаинского. (Его жена
Светлана моложе композитора на 41 год. — Д. Г.).
— Вы считаете, это еще не...
— (Перебивает). По крайней мере, надеюсь.
— Чем же может мужчина в таком возрасте покорить молодую
особу? Чтением стихов? Шлейфом киноролей? Популярностью?
— Думаю, сходятся два одиночества, а еще присутствует также
какой-то момент секса и увлеченность с обеих сторон. Надя
человек совершенно другой профессии — историк, культуролог,
причем умна, с мощным характером, может, даже и чересчур...
Она говорит: «Ты всегда напарываешься на женщин с очень
сильным характером — исключением была только Грета. Видно,
какой-то зов крови в тебе есть».
Чем покорить даму? Сложный вопрос. Его принято сейчас
обсуждать и по телевидению, и в модных журналах, но я
стараюсь таких разговоров избегать. Некоторые артисты сразу
же пресекают такие расспросы, да и как ответить, если мы не
можем объяснить даже, почему любим читать? Для меня, если
честно, это самое увлекательное занятие — не считая работы,
общения с детьми детей и друзьями, которых все меньше и
меньше. Мы ищем какие-то ответы на вопросы у классиков и,
вообще, у хороших писателей...
«Безымянная звезда», 1978 г.
— ...и
иногда находим...
— ...а порой нет: когда как. В последнее время, между
прочим, я снова жадно на книги набросился. При том, что со
зрением было не так хорошо, читал по роману во-о-от такой
толщины в два-максимум в три дня. Что-то и перечитывал:
недавно — «Мартовские иды» и «Мост короля Людовика Святого»
Торнтона Уайлдера, тем летом — «Войну и мир». Появляются,
слава Богу, и новые романы — не только переводные. Самый
интересный из них «Даниэль Штайн, переводчик» Улицкой, у
Дины Рубиной есть хорошие вещи, наверное, у кого-то еще.
Естественно, что-то и пропускаю — я же должен еще работать,
читать пьесы, их ставить... К стыду своему, я только слышал
писателя Башевиса Зингера, а теперь прочитал несколько его
романов: «Мешугу», «Шошу» и «Раба». Вообще-то, я еврейской
литературой не увлекался, знал в основном Шолома-Алейхема,
правда, если считать Фейхтвангера еврейской литературой, то
читал и его, и Гейне, который тоже евреем был, и мемуары
Артура Миллера — да мало ли! Но это — если брать еврейскую
тему, хотя дело не в ней...
Недавно открыл для себя потрясающего писателя Меира Шалева —
он младше меня на десяток лет, живет в Израиле, издается на
20 языках, но, вообще-то, с русскими корнями — там, как
правило, все из Украины. Увлекся его книгой под названием
«Русский роман» — это почти эпос о пионэрах, так сказать,
первопроходцах Израиля — он и исторический, и
фантастический. Шалев считает себя учеником Набокова, а на
самом деле, если искать аналогии, очень похож на Маркеса. Я
сейчас взял его роман «Эсав», еще пару-тройку.
Купил также книгу «Линия красоты», о которой очень много
везде говорят, — она получила Букер... Фамилия писателя
хитрая — Алан Холлингхерст, а сам роман не без
провокативности (его герой гей), но написан в лучших
традициях английской литературы.
— С совсем юной Анастасией Вертинской вы снимались в
«Человеке-амфибии», а потом, с повзрослевшей, — в
«Безымянной звезде», где у вас разгорелся бурный роман.
Много ли известных актрис побывало в ваших объятьях?
— Давайте так: мухи отдельно, котлеты отдельно. Романа с
Вертинской у меня не было, но, как и многие другие, я был в
нее влюблен. Это первое. Второе: какие актрисы? Кто-то был,
но это настолько все незначительное и проходное...
— Неужели и вспомнить нечего?
— Роман головокружительный, нешуточное кипение страстей —
все это я пережил с одной балериной (увы, покойной), в
которую был, между прочим, безответно влюблен. Прошли годы,
и однажды она мне сказала: «Ты должен меня ненавидеть». —
«За что? — спросил я. — Я столько стихов из-за тебя выучил».
«Я ВСЮ ЖИЗНЬ ПЬЮ ОДИНАКОВО, И ЗАПОЕВ
У МЕНЯ НЕ БЫВАЕТ»
— В том, что порой крепко пили, вы признаетесь сами.
Угрозы сорваться в штопор не было?
— А я всю жизнь пью одинаково — равномерно, и запоев у меня
не бывало. Максимум — на два дня.
— В творческих кругах утверждают, что есть два лекарства
от уныния: алкоголь и работа, но к водке прибегают все-таки
чаще...
— Я в таких случаях обращаюсь к стихам, и самые страшные
периоды в моей жизни — те, когда перестаю их читать.
Песнопения, что ни говорите, врачуют болезный дух, поэзия —
кислород, и когда задыхаешься, тянешься к ней...
Вы знаете: Бродский сидел несколько раз в тюрьме, был в
ссылке. В Норинскую его отправили как тунеядца, заставили
там батрачить, тем не менее великий поэт считал это время
лучшим в своей жизни, а вот психушку называл худшим. В
тюрьме, писал он, ты можешь позвать надзирателя и сказать,
что у тебя болит сердце, а тут лежишь, спокойно читаешь
книгу... Вдруг входят два медбрата, вытаскивают тебя из
койки (это 60-е годы!), туго-туго заворачивают в простыню с
головой и начинают буквально топить в ванне. Затем вынимают,
но простыню не разматывают, и прямо на тебе она начинает
ссыхаться — это называется у них «укрутка». Это невыносимо
больно, а еще тебя колют, засовывают в рот таблетки, от
которых ты превращаешься в идиота.
Вот в этих условиях — смотрите, какая сила духа! — он
написал шутливые стихи:
Проснулся я, и
нет руки,
а было пальцев пять.
В моих глазах пошли круги,
и я заснул опять.
Михаил
Козаков с Робертом Де Ниро, женой Анной и сыном
Мишей в Тель-Авиве, 1994 г.
Проснулся я, и нет второй.
Опасно долго спать.
Но Бог шепнул: глаза закрой,
и я заснул опять.
Проснулся я, и нету ног,
бежит на грудь слеза.
Проснулся я: несут венок,
и я закрыл глаза.
Проснулся я, а я исчез,
совсем исчез — и вот
в свою постель смотрю с небес:
лежит один живот.
Проснулся я, а я — в раю,
при мне — душа одна.
И я из тучки вниз смотрю,
а там давно война.
— Я где-то слышал, что сам поэт якобы запрещал вам свои
стихи читать...
— Неправда, это полнейшая чушь. С Иосифом Александровичем я
дважды общался, и первый раз — в Ленинграде, где нас
познакомили и где он читал свои гениальные стихи.
— Читал хорошо?
— Выл — другое дело, что это было нечто... Ну вот
представьте: сидит передо мной парень младше меня, ничем с
виду не примечательный и читает накануне написанное. Тогда
уже было совершенно ясно: это классика! (Картавит, будто
камешки во рту перекатывает):
Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.
Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура...
Ну и так далее. Все стихотворение — на четырех нотах, но это
настолько сильно по сути! Читал он тогда и более знаменитые
стихи — такие, как «Письма римскому другу», «Одиссей —
Телемаку»... Я был так потрясен, что за весь вечер,
по-моему, ни слова не произнес, даже не реагировал на его
подколки. Единственно, попросил разрешения переписать
стихи...
Потом он был у меня в гостях на Пасху. Мы с Региной тоже
жили в однокомнатной квартире, и к нам его привел общий друг
— замечательный переводчик Виктор Голышев (друзья называют
его Мика). Бродский, большой и рыжий, ко мне присматривался.
Вроде как известный актер, но что он про меня знал? Да
ничего, и не обязан был, кстати, знать. В застолье я
осмелел, прочел что-то из Пушкина, и тут Иосиф завелся: «А
какого черта вы вообще читаете чужие стихи? Их должен читать
или сам автор, или читатель, но про себя».
— Ядовитый какой человек!
— Гениальный! Он разным был, и эти два случая прямого
общения — сильнейшее впечатление в моей жизни. Я к тому
времени знал уже много его стихов наизусть, но при нем не
читал, и тогда Голышев ему возразил: «Что ты хреновину
порешь, чувак нормально читает!?». У этих интеллигентнейших
людей был сленг 60-х годов: не без матюшка, не без
определенных слов — вроде нынешнего «тащится»...
Это была такая немножко игра — не потому, что не знают
достаточного количества русских слов, а чтобы не впасть в
пафос. Словарный запас Бродского — будь здоров! Он выше,
чем, прости Господи, у Пушкина. Это не значит, конечно, что
Александр Сергеевич — поэт меньше Бродского: напротив, он
больше, выше, и я считаю Пушкина для русского человека
Евангелием.
Голышев, короче, сказал Бродскому: «Чего это ты на него
катишь бочку? С чего взял, что одни поэты должны читать...
— ...и кто ты, вообще, такой?»...
— Нет, он этого не говорил: они знали друг другу цену. Иосиф
пожал плечами: «Ну, если уж вам так неймется стихи
декламировать, берите хоть лучшие в русской поэзии». И стал
читать Державина:
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает,
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет — и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет...
Вот тако-о-ое необъятное стихотворение (разводит руки)
прочел, а я знал эти стихи, но подзабыл, и потом, когда в
них вчитался, записал в своем дневнике: «Полезно с гениями
общаться».
«ПОСЛУШАВ МОЮ ПЕРВУЮ ПЛАСТИНКУ С ЕГО
СТИХАМИ, БРОДСКИЙ СОСТРИЛ: «И ЭТО ПРИ ЖИВОЙ ЖЕНЕ?»
— ...В 72-м Бродский уехал за границу, а я подружился с его
родителями, бывал у них дома. Я умел подражать его чтению, и
милейшая Мария Моисеевна говорила: «Мишенька, почитай, как
Йося». Они по нему очень скучали, а встречаться было
запрещено: их не пускали в Америку, ему был закрыт въезд
сюда, и даже когда старики умирали...
— ...он не приехал на похороны...
— Иосиф хотел, но ему не позволили — даже Красный Крест не
помог. Бродский был очень похож на отца, а в старости вообще
стал один в один: оба лысые, нос большой... Александр
Иванович — замечательный человек, моряк, журналист — ко мне
хорошо относился. Как-то сидит за столом в их коммунальной
квартире... «Миша, — спрашивает, — вы правда считаете, что
Йося хороший поэт?». Я: «Александр Иванович, великий». Он
округлил глаза: «Что, лучше Тихонова?». Николай Тихонов,
кстати, был неплохим поначалу поэтом...
— А известен в основном как автор «Баллады о гвоздях» —
«Гвозди бы делать из этих людей...».
— Ну это не лучшее, что из-под его пера вышло. Короче, когда
Бродский получил Нобеля, я записал первую пластинку.
Послушав ее, он сострил, как всегда, язвительно: «И это при
живой жене?». Потом, правда, сказал нашему общему знакомому:
«Пускай читает, но передайте ему, чтобы помедленнее, не то
эти пластинки надену ему на голову».
Ну а теперь я расскажу вам об удивительной мистической
истории, и хотя мой рассказ может показаться хвастливым, это
чистая правда.
Во время поездки в Штаты Володя Высоцкий, с которым я
приятельствовал, побывал у Бродского на Мортон-стрит, а
когда вернулся, мы встретились с ним на Таганке — какой-то
там был юбилей. Подходит Володя в красивом американском
костюме: «Миша, я тебе подарок привез». — «Какой?». Не так
уж мы были близки, чтобы он тащил мне издалека джинсы или
блок «Мальборо», не те были у нас отношения, а Володя
сказал: «Бродский надписал тебе книгу». Я готов был его
расцеловать: «Ну, порадовал!».
У меня уже была к тому времени книга с автографом Бродского,
но он всем делал одну и ту же надпись: «Такому-то — свою
лучшую часть», а тут — персональное посвящение. «Где же
она?» — спрашиваю, а Высоцкий: «Погоди, разберусь с вещами,
найду и отдам». Багаж он распаковал, но книжки той не нашел.
При встрече я ему попенял: «Володя, ну как же так?»...
— ...имей, дескать, совесть!
— «Ты меня так обрадовал, а теперь что же?». — «Миша, ума не
приложу — куда-то эта книга запропастилась». — «Как же она
могла пропасть? Тебя что, шмонали?». — «Нет». — «Ты дал
кому-то ее почитать?». — «Нет». Я даже обиделся на Володю,
хотя его обожал.
Это был 78-й год. В 80-м Высоцкий умер, в 96-м не стало и
Бродского, я съездил в Израиль, вернулся, и вдруг в 98-м
звонит мне Володина мама Нина Максимовна (она еще была
жива): «Миша, приезжай — у нас для тебя радость». Я сразу
догадался, в чем дело. Оказывается, она разбирала сундук со
старыми журналами и нашла «Огонек», в котором лежала
тоненькая-тоненькая книжка-малышка. «В Англии» она
называется — издана к дню рождения Бродского тиражом 50
нумерованных экземпляров. Там на фронтоне изображена ниша и
по обе стороны две фигуры: справа Геркулес с копьем, слева —
Смерть с косой, и надпись:
Михаил Козаков читает
Дмитрию Гордону Иосифа Бродского: «Проснулся я, и
нет руки, а было пальцев пять. В моих глазах пошли
круги, и я заснул опять...»
Входящему в роли
стройному Мише,
как воину в поле —
от статуи в нише.
— Привет с того света?
— Награда нашла, как говорится, героя! Я так вам скажу: у
меня есть автографы изумительных людей: Некрасова, Окуджавы,
Самойлова, Левитанского, Тарковского, Елены Сергеевны
Булгаковой... Я горжусь ими, но эта книжица заменяет мне все
неполученные Государственные премии, «Триумфы», «Овации» и «Турандот».
— Михаил Михайлович, я уверен, что будет совершенно
логично, если напоследок вы прочтете стихи. На ваш выбор —
любые...
— Я обычно теряюсь, когда просят: «Товарищ Маяковский,
прочтите ваше лучшее стихотворение». Понимаете, стихи — они
должны быть к месту, и хотя Бродский уж точно к месту,
попробуй выбрать из того, что помню... (Пауза). Я
прочитаю вам стихотворение малоизвестное. Только вдумайтесь:
Мои слова, я думаю, умрут,
и время улыбнется, торжествуя,
сопроводив мой безотрадный труд
в соседнюю природу неживую.
В былом, в грядущем, в тайнах бытия,
в пространстве том, где рыщут астронавты,
в морях бескрайних — в целом мире я
не вижу для себя уж лестной правды.
Поэта долг — пытаться единить
края разрыва меж душой и телом.
Талант — игла. И только голос — нить.
И только смерть всему шитью — пределом.
