Домой    Кино    Мода    Журналы    Открытки    Музыка     Опера    Юмор   Оперетта    Балет    Театр    Цирк   Голубой огонек

   Страницы истории России     Из моих архивов     Ордена и медали     Страницы истории армии России     Первая мировая (открытки)

Гостевая книга    Форум


 

Ниоткуда с любовью

"На протяжении трех лет, в 1916–1918 годах, офицер российского флота Николай Антонов писал письма своей возлюбленной — сестре милосердия Елизавете Завалишиной."

...На антресолях пылится огромное количество документов из частных архивов. Некоторые из них попадают в букинистические магазины — это значит, что семейные фотографии, дневники, письма больше никому не нужны. Иногда эти документы могут оказаться интереснее любых бестселлеров. На протяжении трех лет, в 1916—1918 годах, офицер российского флота Николай Антонов писал письма своей возлюбленной — сестре милосердия Елизавете Завалишиной. В этих письмах на фоне Первой мировой войны и революции разворачивается трагическая история любви столетней давности. БГ публикует переписку, случайно купленную главным редактором в одном из книжных магазинов. Дальнейшая судьба героев переписки неизвестна...


26 мая 1916 года

«Милая, славная Лилечка, вот уже полтора часа, как я в Москве, дома. Расцеловался со всеми как следует, разсказал свои новости, узнал местные и почувствовал остро, особенно сильно Ваше отсутствие. Вы так далеко. Вы теперь не можете, если бы и хотели, сказать мне «что-то очень хорошее»… Как бы было это сейчас к месту. Мне так хочется этого хорошего.

С дороги я устал, страшно устал. Повстречался в поезде со знакомыми офицерами. Не до сна было. Всю ночь не спали. И не могу заснуть, чтобы хоть на бумаге не поговорить с Вами. Дитя, не правда ли? Согласен сейчас с Вами. А вообще нет, нет и нет. Вы просто меня этим злили. И только. А я взрослый, совсем взрослый человек. Чувствую, что у Вас на лице уже играет плутовская улыбка. И злюсь. Да. Но это все равно. И это дела не меняет. Почему Вы сейчас не в Москве, Лилечка? Взял бы я Вас и долго, долго не отпускал от себя. Не нравится? А мне очень.

Теперь слушайте, Лилечка, серьезно и внимательно. Если мне не удастся быть в Петрограде 28-го, то 29-го утром я буду у Вас, чтобы на прощание еще раз… пожать Вашу ручку. Это возможно будет только в том случае, если Вы ничего не будете иметь против такого необычайного по времени визита. Словом, если Вы говорите «да», то напишите его тотчас же по получении этого письма. Часов около 9 я приеду, буду у себя и предприму те или иные шаги в зависимости от отсутствия или присутствия Вашего письма. Я не смею и не хочу настаивать на том, чтобы оно было. Нет ничего хуже и неприятнее вынужденного образа действий. Поэтому оставьте в стороне ложное сожаление и действуйте так, как Вы находите нужным.

Не забывайте Вашего Колю.

Если приеду 28-го, то буду звонить и беспокоить Вас по телефону. К.»

8 июня 1916 года

«Лилечка, а я Вам снова пишу и снова надоедаю. Что делать. Если бы Вы знали только, какая у нас скука, какая тоска, то искренно пожалели бы меня. Вот уже десять дней как мы в поезде. Приходилось ли Вам делать такие переходы? Завтра будем в Харбине. Наконец-то. Отсюда уже недалеко и до Владивостока.

С сегодняшнего утра едем по китайской территории. Везде противные, желторотые, косые ходи, вода и вода. Знаете ли Вы, что так называют здесь китайцев? Везде китайские постройки. Они своеобразны и довольно красивы. Но красота действительная, захватывающая красота — это Байкал. Холодно только. Ну да это пустяки. Дорога идет около самого берега и окружает почти половину всего озера. Озером его и назвать, собственно, нельзя. С любым морем может поспорить по своей глубине, бурности и занимаемой площади. Вода — кристальна. Изсиня черная вода тянет к себе, не дает оторваться. Но попадите в нее, и она задушит Вас в своих студеных объятиях. Рука коченеет уже через полминуты. И это в июне! Летом.

Как Вы думаете, Лилечка, что мне напомнил Байкал? Его красивая, но холодная, притягивающая и в тоже время давящая красота напомнила мне… Петроград и его… обитательниц. Разве не верно? Те же качества и те же свойства.

По приезде на Амур со дня на день буду ждать от Вас письма, Лилечка. Больше, больше пишите. Не забывайте. Впрочем, это будет видно по тону Вашего письма. Я вовсе не хочу Вас терять из виду. И что-то хорошее… Ваш Коля»

Письмо без даты

«Милая Лилечка, я от Вас уже за тысячи верст. Подъезжаем к Омску. Сейчас торчим на какой-то станции «Называевской». Меняют ось у багажного вагона. Мы даем опоздание на 3 часа. Скука смертельная. Перебираю в памяти последние дни, проведенные в Петрограде. Так грустно становится. Вы от меня так далеко. Сейчас все прошлое мне кажется сном, прекрасным сном, который, к несчастью, промелькнул так быстро. А пробуждение было не из приятных.

Но вот что меня интересует, Лилечка. Почему Вы не могли остаться на вокзале подольше. Вы, кажется, не считаетесь с тем, «что скажет Марья Алексевна»… Если оставить это в стороне и предположить, что Вы могли остаться и после ухода Юрия, то я отказываюсь понимать Вас. Собственно, не отказываюсь, а не хочу понимать. Причина остается одна, но я не хочу ее допускать. Тогда не стоило и вовсе приезжать на вокзал. Не так ли?

Ну ладно. Довольно неинтересная это история. Упреки какие-то. Нет ничего хуже этих жалоб, обычных, серых, ординарных, так сказать, жалоб. Это так шаблонно. А поэтому и неприятно. Всегда стремишься к чему-то, выходящему из рамок обыденной жизни, а в результате получаешь трафарет.

Не знаю, чего бы ни отдал за один… самый маленький… Поймите мое состояние и пришлите его хоть в письме. Я Вас буду благодарить так, как никогда. Ваш Коля»

17 ноября 1916 года

«Лилечка. Сейчас я въехал в историю. Думаю, что все мои отпуски в эти праздники уехали. Шел по коридору с разстегнутым воротничком и имел несчастье (мне ведь всегда не везет) налететь на самого барбоса — начальника. Раскатал и отослал к дежурному офицеру. Доложил и теперь жду последствий. Думаю, что до субботы все выяснится. Если позволите, буду звонить часов в 6 в этот день Вам. Ваш Коля»

27 января 1917 года

«Милая Лилечка. Окончательно выяснилось, что эти отпуски мне придется просидеть в классах. Исправиться в воскресенье по тактике и хотя немного подготовиться к письменной навигации (экзамен), которая идет без обычной подготовки. Проклинаю от всей души тех, кто изобрел эти науки. Я с удовольствием отдал бы их всех оптом за один малюсенький поцелуй в шейку, под углом в 90!

Помню Ваше обещание и жду карточку.

Ваш Коля»

29 января 1917 года

«Каюсь! Каюсь! Прозевал я 20 января, забыл написать Вам, забыл поздравить, забыл многое. Сел писать и не знаю, как начать письмо! Мне кажется, что я не видел Вас целую вечность или лет 99, по крайней мере. Пишу и думаю, что, быть может, Вы уже не Вы, может быть, Петроград сразу сдунул с Вас все рогачевские мысли, чувства и настроение, и само пребывание в Рогачеве Вам кажется сплошным рождественским маскарадом. А может быть, Вы теперь заняты чем-либо интересным. Ну например, заботами об устройстве своей… ну… скажем… жизни?

Смеетесь ли Вы сейчас, веселитесь или грустите, даже тоскуете, а может быть, просто развлекаетесь, или же, не дай бог! Вы углубились в науки? Я ведь не знаю даже, в какой из этих моментов попадет к Вам мое письмо и попадет ли вообще.

Что чаще всего вспоминаю? Проводы меня и белую шапочку. О чем чаще всего думаю? О разных глупостях. Вот и все. Что больше всего меня интересует? Как Вы себя чувствуете в Петрограде, что делаете и что собираетесь делать. Если не секрет, напишите. А пока целую Ваши ручки»

4 февраля 1917 года

«А я все жду и жду карточку. И еще подожду. Авось и обо мне вспомните. Коля».

6 февраля 1917 года

«Милая Лилечка. Я так благодарен за карточку. Передали мне ее как раз после экзамена, как награду за блестяще выдержанную теорию корабля. Относительно экзаменов ты ошибаешься: завтра у меня ничего нет. Следующие будут в четверг и субботу. Если и они сойдут благополучно, то в субботу я буду свободен и приеду, если позволишь. Чем больше смотрю на карточку, тем больше она мне нравится. Толпой встают воспоминания о тех прекрасных минутах, которые я провел вместе с тобой. Коля»

12 февраля 1917 года

«Лиля. Я пишу эти строки, так как чертовски зол на себя и чувствую себя перед тобой виноватым. Вчера я страшно разозлился, когда уходил. Теперь сознаю, что это было глупо. Разозлился на то, что ты заставила меня уйти так рано.

Теперь же сознаю, что ты поступила вполне правильно. Прежде всего мне надо было выспаться. Я очень устал. Да и риск был. У тебя более трезвый ум, и ты более верно оценила положение момента. Сегодня я смотрю на твою карточку, и мне становится стыдно. Я решил написать. В этом я вижу исход.

Несуразное письмо. О своих ошибках обычно не говорят. Что делать. Ведь у меня все не так как у других. Пустяки, мелочь способны волновать и испортить настроение на целую неделю. Поэтому письму не удивляйся. Извини меня. Коля»

14 февраля 1917 года

«Елизавета Ал-вна, что за причина, Вы не отвечаете? Неужели все кончено? Неужели придется сказать словами Глинки: «Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадежное сердце…» Очень прошу ответить, адрес мой: Суворовская, № 7, кв. 6. К.А.Антонов.

Целую Ваши милые ручки»

26 февраля 1917 года

«Лилечка. Мне ужасно скучно. Весь день прошел как-то нелепо.

Скажи, Лиля, почему ты вчера плакала? Ведь я так старался «забыть» и не показать виду, какое впечатление произвела на меня твоя фраза о… Ты сама знаешь о чем. А когда заплакала, я сам не знаю, что стало со мной. Обычная уверенность и уравновешенность разлетелись как дым, какой-то клубок подкатил к горлу, и я сам, кажется, еле сдержался. Не надо, Лилечка, плакать. Мое настроение понятно, но причины твоих слез не совсем. Я могу предполагать, но не говорить с уверенностью. Вообще вчерашний вечер был полон новостей и неожиданностей. Или я забился под небеса, или стремительно падал на землю.

Вот еще что мне было очень приятно слышать, Лиля. Помнишь, мы говорили о времени, когда я буду свободен. Я сказал, что в пятницу, если «мой приход будет желателен». Сказано это было с намерением. «Ерунду говоришь» — вот что ты ответила. Сказано это было так категорично, строго. Ты даже бровки нахмурила. А я был ужасно рад и доволен. Это вышло восхитительно. Я ликовал.

Напиши мне. Хорошо?»

Письмо без даты

«Лилечка. По обещанию — пишу. И не только по обещанию. Мне очень хочется писать. Будто я с тобой целый год не виделся. А ведь это было только сегодня. Всего 3—4 часа назад. Не могу заснуть. Закрою глаза и невольно переношусь из роты к тебе. Все вспоминаю. Я твердо помню твои слова о дружбе. Пусть будет так. И за это благодарю.

Холодно, как безумно холодно было идти в классы. 18° и ветер в лицо. И ни одного извозчика. Ужас. Добрался кое-как. Ты, конечно, спокойно почивала, когда я еще был в самом разгаре пешего путешествия. Немногочисленная публика с диким удивлением приглядывалась к запоздавшему сильно или черезчур рано вставшему гардемарину.

Здесь — новости. Главное из них — погром. Когда мы ушли в Думу, шайка каких-то хулиганов забралась в здание и грабила его со взломами, битьем стекол и прочими атрибутами. Шарили по каморкам и сундукам. Пиши. Я жду.

P.S. Напиши, Лиля, как реагировала твоя тетя на твое революционное поведение этой ночи. Вероятно, и мне здорово попало»

Письмо без даты

«Да, я пишу. Пишу именно сейчас, тотчас после прихода, пока не разсеялось еще это проклятое настроение, мелко подозрительное, недостойное, может быть, но такое гнетущее. Откуда оно, что несет с собой — я не разбираюсь. Но тем труднее схватить его, выкинуть, понять причину. Но факт на лице, и надо считаться с ним. Вот и все.

Сейчас, именно сейчас это разрослось и ширится все больше и больше. Я не хочу и не могу быть за флагом, не люблю этого и не допущу. Это будет уже унижение в собственных глазах. Больше такого унижения не найти. Этого еще не бывало. Не допущу. Уйду раньше, переломаю себя, пойду на все, но не дождусь той необходимости, немой, невысказанной, но такой ясной…

Итак, проблема; Лиля, я для тебя что-то или же один из тех кубиков, которыми играет Виктор, бросает их, изредка останавливает свое внимание на одном, строит их, как вздумается, а когда надоедят — бросает?

Лиля, я пишу ерунду. Вот сейчас, в эту минуту я ясно сознаю это. Но пройдет она, и снова старое. Ведь вот оно, твое письмо последнее. Оно передо мною. Снова читаю его. Еще и еще раз. Снова думается так хорошо и легко. Надолго ли?

Нет, во всем виновата эта проклятая «предусмотрительная дальновидность» (иначе определить не могу), которая свила слишком прочное гнездо. Она все отравляет. Не молчит ни минуты. Всегда, везде. Но, с другой стороны, откуда она? Не без оснований же. Без причины ведь ничего не бывает. Так откуда же взялась эта искра сомнения, которая то тлеет еле заметно, то вдруг запылает ярким бушующим пламенем? Кто забросил ее?

Вот снова, опять. Вспоминаю невольно. Помнишь, ты говорила? Была царица, и был солдат. Царица приказала солдату хранить цветы. Они были прекрасны. На этот раз они ей нравились. И он хранил и любовался ими. И ни за что их не отдал бы никому. Кроме царицы. А она, она о них забыла. Их много было у нее. Цветы завяли. И умерли. Царице все равно. Она совсем забыла их. Но он, солдат, он верный часовой. И он хранил остатки прошлого, того, что некогда ему царица поручила. Невольно вспомнил. Но сторожить увядшие стебли, поверь, обидно. Коля.

Лиля, я устал. И чувствую себя безумно скверно. Не придавай значения всему, что здесь написано. Ты знаешь, у меня всегда, во всем — минута, настроение. К.»

Письмо без даты

«Милая Лилечка. Пишу из Москвы. Я снова в ней. Приехал 28-го и этого же числа «отбыл» в Киев. А сегодня вернулся. Словом, все время в вагоне. Устал сильно. Не терплю дороги. Какое-то томительно-нудное настроение. Ничем не интересуюсь, никуда не тянет. Сейчас ночь. Все уже спят. Я, кажется, часа два провел за роялем. «О, позабудь…» Подобрал и наигрывал. Что в нем? Почему он всегда со мной? Зачем еще и эти струны звучат в общем и без того невеселом концерте? А он не умолкает. Он ширится все больше, охватывает меня со всех сторон. И я всецело отдаюсь его настроению. Мне грустно, Лиля. Так тоскливо. Почему? Я сам не разберусь. Мне стыдно самому. Стыдно этого настроения в мои годы, теперь, когда я едва вошел в жизнь. Но оно всегда со мной. Следует как тень. Я один — и оно завладело. И я не могу вырваться из этих оков. И так тяжело. Поневоле желаешь скорее попасть на фронт, в самое пекло. Только бы забываться.

Все жду, что это скверное, неприятное пройдет. Наступит лучшее, светлое, красивое будущее. А его все нет и нет… Дождешься разве пули в лоб от матроса. Пожалуй, это и будет действительно лучше.

А самое главное и забыл! Читай с конца, пожалуйста… Ну конечно, Христос Воскресе! Мои искренние и общие пожелания всего лучшего всем. Целую тебя крепко-крепко. Хотел бы, чтобы ты несла с собой хоть малую часть того счастья, которого я тебе желаю. Ты бы была безумно счастлива. Вот как.

Прощай, Лиля. Веселись ты больше и не смей грустить, если у тебя замечается эта тенденция. Впрочем, я все теперь на свой скверный аршин меряю.

Твой Коля»

Письмо без даты

«Милая Лилечка. Я все путешествую. Сейчас пью и прошу, чтобы и все пили за твое здоровье. Уже здорово на взводе. Как страстно хочу тебя видеть. Лилечка, Лиля, хорошая. Я с ума схожу. Рвусь в Петроград. Хочу видеть и целовать тебя…

Он уехал из Москвы.

Скоро, скоро приеду.

Твоя Коля (здорово нетрезвый)»

22 апреля 1917 года

«Милая, славная Лилечка. Вот когда я собрался писать тебе. Теперь окончательно выяснилось мое положение, я уже на корабле и пишу это письмо сидя у себя в каюте. Масса, словом, удовольствия.

В конце концов после мытарств, которые пришлось перенести, я наконец устроился. Итак, из Петрограда я и Володька, имея вместе 23 р. 42 к., отправились в Ревель, рассчитывая, что здесь и устроимся. Отсюда же против всякого ожидания нас отправили в Ригу, где стоит теперь наш корабль. Вообрази наше положение в смысле финансовом. Словом, когда явились к старшему офицеру, то у нас вместе было 4 копейки. Немедленно, как полагается, устроили у ревизора заем, который теперь и реализуем. Вчера же вечером, это будет точнее, реализовали уже. Опять без копейки. Но это не важно. Теперь я аскет и с корабля ни ногой. Встретили нас хорошо. Народ все деловой. Будет работа. На это я шел. Поэтому доволен. Еще пока не выяснилось, кем я буду назначен. Сегодня с утра обложились чертежами и планами и начали изучать корабль. Это очень важно. От этого занятия были оторваны старшим офицером, который, не дав опомниться, представил в заседание судового комитета, который собрался, для того чтобы выслушать наше политическое credo.

Не знаю, что будет дальше, а пока все, судя по наружному виду, идет гладко. Но настроение так изменчиво. Ты сама это прекрасно знаешь.

Я уже сильно соскучился по тебе. Будто тысячу лет не видел. А ведь это было так недавно. Смотрю вот на твою карточку. Только она и есть. Ты на ней как-то коварно полуулыбаешься. Это меня начинает злить. Стоит она у меня на столе. Сильно заинтересовала кают-компанию. Пиши мне поскорее обо всем. А каюта у меня хорошая. 4 шага в длину и 3 с половиной в ширину.

А если случится так, что твое письмо может запоздать, то: Ревель, служба связи, канонерская лодка «Храбрый», мне. А что это у вас в Питере? Ждем с нетерпением сегодняшних газет. Пиши же.

1 мая 1917 года

«Лилечка. Вот уже десять дней, как я послал тебе первое письмо, а за ним и еще несколько. И до сих пор ни одной строчки. Неужели же уже? Противно писать так. Противно повторять шаблонные фразы о «конце», фразы, обычные у какого-нибудь гимназиста 4—5 класса. Но если у него эти слова в конце концов ничто, только слова и ничего больше, то у меня это сама жизнь, то начало, которое сейчас руководит ею. В этом — все. Это — я во всех своих поступках и проявлениях.

Лиля, я вспоминаю наш последний разговор на вокзале. Неужели ты отнеслась к нему так легко? Неужели ты решила, что это были только слова и ничего больше? Не допускаю этого. И ты, зная то настроение, с которым я уезжал, ты не считаешь нужным черкнуть мне пару строк. Ведь это сделать так легко. Ты просто не хочешь. А если так, то напиши об этом. Я не буду надоедать тебе. Я понимаю: можно действительно при «известных условиях» пойти на многое, можно идти против себя, ломать коренным образом свой характер, уже определенный, установившийся, но унижаться и быть смешным — нет, от этого увольте. Я жду, жду»

Письмо без даты

«Лилечка, милая, как мне хочется сейчас видеть. Вот сейчас, именно сейчас. У нас в кают-компании цветы. Масса цветов. Воздух насыщен ими. Пьянит. Томит как-то. Полумрак. И так тихо-тихо. Я представляю тебя сейчас здесь со мной. Мы сидели бы вместе. И никто нам не мешал бы. Сидели бы друг подле друга так близко. И вдыхали бы этот аромат. Он сумасшедший какой-то. Лиля, ты со мной сейчас, я чувствую. Твоя карточка. Вот ты живая, ты сама здесь. Вот закрою глаза, и я с тобой.

Все ложь, все обман. Ты далеко, далеко. Поэзия — это обман. А проза — сама жизнь. Начинаю трезветь. Бросаю писать. Пусть на время уйдет эта проза. Пусть будет прекрасный самообман. Он так упоителен. А время идет. Зажгут свет, и эти дивные образы, милые призраки обманщицы мечты, все они пугливо уйдут в темноту.

Твой Коля»

30 мая 1917 года

«Лилечка, милая, славная моя Лиля.

Твоя телеграмма. Я получил ее сейчас. Прости меня. Я усумнился и написал тебе такое глупое письмо. Хоть бы оно затерялось в дороге. Сейчас я счастлив, я безумно счастлив. Я даже не знаю, как и сказать. Ведь ты мне, Лиля, устроила своей телеграммой такой большой праздник. Я ожил. К черту тоску. Так хорошо. Ты сама, твое «я», твой духовный облик — они мои. Не это ли главное?

Я чувствую, как у меня снова установилась невидимая связь с тобой. Ты далеко и в то же время так близко. Ты ведь здесь, сейчас со мной. Рядом.

Я, кажется, начинаю галлюцинировать. Не могу найти слов, чтобы выразить свое настроение. Мысли скачут как чертята. Нет никакой возможности поспеть за ними. Его надо понять. Пойми же его, пойми, что я сейчас безумствую.

Не пишу больше. Не могу. Не нахожу слов. Ты меня и так поймешь, Лилечка, я люблю, люблю тебя. Люблю. Разбираю по буквам это слово. Какое оно маленькое и как много значит. Не хочу сейчас смотреть на тот дамоклов меч, который висит над нами, я гоню прочь то темное, что омрачает ослепительно яркий свет нашей любви. Пусть будет только свет ничем не омрачаемого идеального счастья. Долой серую обыденную жизнь: это утопия. Но я живу ей и не хочу разстаться с ней. Тогда — мрак.

Целую тебя, целую крепко.

Твой Коля»

21 июня 1917 года

«Вот, Лиля, ты меня все упрекаешь, что я не присылаю карточки. Но негде сняться теперь. Все по трущобам шляемся. Здесь не то что фотографии, даже почты не было. Я даже писать не мог. А ты думаешь, что я не хочу. Вот теперь в Ревеле. Здесь-то сняться можно. Но когда я получу карточку? А посылать, не посмотрев ее предварительно, никогда не решусь. Ведь ты знаешь, как я всегда выхожу ужасно. Не сердись на меня.

Целую хоть в письме. Милые твои эти письма. Эта маленькая, маленькая строчка внизу: «А пока чуть-чуть…» Вот такие мелочи оказывают огромное влияние: они так живо, так действительно говорят о тебе. Будто рядом стоишь.

А собой я недоволен. Ты, пожалуй, и не узнаешь меня теперь. Я как-то опустился. Черт меня знает, почему это вышло. Но факта не отрицаю. Совсем не тот, что был раньше, «когда был молод», сказал бы, когда был гардемарином. Ну ладно, не смейся. Это действительно так.

Ну всего тебе хорошего. Не грусти и веселись побольше. Целую тебя и не так, как немного, а много-много раз. Твой Коля»

28 июня 1917 года

«Лилечка. Мне сейчас ужасно скучно. Сижу на корабле. Вечер свободен. Дел нет. Я дежурю. Все на берегу. Не с кем перекинуться парой слов. Такая тоска, что ты и представить себе не можешь. Хоть вешайся. Начал пересматривать снова твои письма. Выбирал, конечно, те, где ты меня не бранишь. Так уж человек устроен… Читал, читал. И еще хуже сделалось. Хоть плачь. Ах, и ты еще сердита на меня. Я, кажется, Лиля, выкину что-нибудь исключительное. Но такое, что небу, выражаясь фигурально, жарко станет. Слишком уж все пресно. До конца июля воевать, вероятно, не придется. Пока тоска. Никакого выхода. Надо натворить. Боюсь только, что тогда снимут-то с «Храброго». А это самый боевой корабль. Он первые удары немцев примет. Вот как починемся, сразу же пойдем на юг, к немцам. Скорее бы.

Как я жажду одного, если бы ты знала. А то стоишь в Ревеле у стенки. Боевой работы — ноль. Берег? Ничего не нахожу интересного. Город переполнен кокотками. Шагу не сделать. Противно. Начну хлопотать завтра снова об отпуске. Авось выйдет. Непременно тогда нам увидеться надо. Вот хорошо-то будет! Вот немного веселей стало, как с тобой поболтал. Лучший способ.  Твой Ника»

12 июля 1917 года

«Лилечка, милая. Я с 5 числа вырвался в отпуск. Теперь разъезжаю и устраиваю всякие свои дела. Довольно весело, знаешь. По близости можно и интеллигенцию найти. Есть курсистки. Гну марку и знать ничего не желаю.

При обратной поездке на флот я хотел бы очень повидать тебя, если ты ничего не имеешь против этого. Впрочем, если все равно, то лучше не стоит. Я хочу разрушить то настроение, которое создали мне наши последние встречи.

Целую. Твой Коля»

13 июля 1917 года

«Ну вот я и освободился и нашел время снова поговорить с тобой, Лилечка. Не помню, писал ли я тебе о нашем последнем походе на немцев. Дело в том, что сухопутные дела потребовали нашего вмешательства. Мы и пошли. Меня командир назначил корректировать стрельбу. Видел, как наши снаряды рвались среди немцев, разбрасывая их пригоршнями, и был очень рад этому. Старался, чтобы это происходило в возможно большем масштабе. Думаю, они забудут нас нескоро.

Много мы их поискрошили. Намечаются теперь новые операции. Словом, интересное время наступает. Все время сидим над картами и изучаем их. И хорошо. Пойдешь, подерешься и обратно в Ревель, где ты была. И снова за дело. Завалили меня работой, ой. У нас здесь комическая история разыгрывается. Есть одна гимназистка класса 7-го. Марсофлотка большая. Питает слабость к морякам. Ежедневно приходит к стенке и устраивается на дровах, которые здесь сложены. Рядом с кораблем. Ждет, когда выйдут. Комедия. Первое время, когда мы ее еще не раскусили, выходили охотно. А теперь чуть ли не гнать приходится. Уж очень она глупа. Так непроходимо глупа, что удивляться надо. Да и страшная какая-то. В офицерском составе у нас перемены. Ревизор, как я писал, заболел и уехал. Новый у нас доктор. Вот симпатяга. Со старым нелюдимом и сравнить нельзя. Почему ты замолчала. Я уже давно не имел от тебя известий. Здорова ли? Пиши скорее.

Твой Коля.

Безумствую, когда вдыхаю запах твоих надушенных писем»

Письмо без даты

«Моя дорогая Лилечка.

Меня срочной телеграммой вытребовали на корабль. Бросил все и покатил. Проклинал, всех проклинал, когда ехал, но ехал все-таки. Служба. Только теперь я понял, как иногда бывает невыносимо тяжело быть зависимым человеком. Приезжаю. За то время, которое я провел вне корабля, история с «Грозящим» уладилась в пользу «Храброго». Я был оставлен на нем. А шляпа-командир «Грозящего» и за это время не озаботился приисканием себе артиллериста. Им было срочно приказали идти туда, где зашевелились немцы. Артиллериста нет. Команда прибралась к случаю и потребовала меня. Назревают, кажется, большие дела в этих краях. Будет, видимо, работа. Но об этом как бы ты не узнала от газет еще раньше письма.

Тоскую и целую тебя крепко много раз. Твой Ника»

20 июля 1917 года

«Моя милая, славная Лилечка. Почему ты молчишь? Ведь ты так хорошо знаешь, как тяжело мне бывает без твоих писем. Не могу найти причины твоему такому долгому молчанию. А мне нужны письма. Нужны именно теперь. Они будут все. Если бы ты знала, что нам пришлось пережить за это время. Здесь все что хочешь: и положение на фронте, с которым мы органически связаны, и служебные неприятности.

Не могу тебе в письме сказать всего. Я знаю, что цензура теперь в каждом слове видит чуть ли не измену. Постарайся поэтому на основании этих фраз создать себе картину печальной действительности.

Уже 19-го начался серьезный обстрел. Мы были здесь. Снаряды падали на улицы. Особенно усиленно обстреливали немцы вокзал. К вечеру повели наступление — и не по берегу. Этим связали нам руки. Мы были лишь свидетелями. Снаряды рвали мирных жителей, женщин, детей. Ночью получили приказание уйти в У.Д. Ты знаешь это место. Пришли сюда 20-го. Паника, хотя официальной эвакуации еще нет. Ночь на 21-е должна была решить все. И решила… Латыши бежали. Прорыв. Эвакуация. Ночь была днем. Все горело. Все поджигалось. Жители спасались на транспорты. Мы были до конца. Когда уже во весь рост стала опасность быть отрезанными, мы, забрав кого и что было можно, снялись с якоря. Конвоировали транспорты и легкую флотилию. Вышли в море. Нас уже ждали. Гидро снялись с воды и закружились над головой низко-низко. Раздались взрывы. Столбы воды упали на палубу: бомбы легли рядом. Все внимание обратили на аппараты. Пушки гремели. Но как взять верный прицел, если очень свежий ветер валяет с одного борта на другой. «Справа по борту», «Прямо по носу»… Дивизион немецких подлодок аттаковал нас.

Как мы убереглись от мин, я не знаю. И никто не знает. Атеист скажет «исключительное счастье», верующий — «чудо». В такой обстановке самым малым ходом, чтобы не растерять тихоходов-транспортов, мы шли. Шли 23 часа. Эти сутки года стоят. Такого нервного напряжения я еще не испытывал. Последнюю ночь в У.Д. не спали. Не до того было. Теперь этот поход. Двое суток на ногах. Я плохо слышу. Мы так много стреляли. Снова ждем приказания. Смотрим друг на друга и не узнаем. Тени какие-то.

Цензор! Пропусти письмо, если оно попадет тебе в руки. Секретов я никаких не выдаю. Я знаю, что можно сказать и чего нельзя. Но ты будешь жесток, если не отправишь это письмо моей милой Лиле.

Дальше. Я тебе писал, Лилечка, теперь я ревизор. Принял эту должность оффициально 16 числа. Бывают запущены дела, но такого хаоса я еще не встречал. Это ужас. Разобраться в них — подвиг. Сегодня начал. Теперь представь такую картину. Зовет командир старшего офицера и говорит ему, что ревизорство запущено, что ревизор мало занимается этим делом и так далее.

Старший офицер был удивлен. Я знаю его мнение обо мне. Лестное мнение. Он действительный хозяин корабля, лучше все видит и знает, чем командир, сидящий как сыч безвыходно в своем помещении. Но по долгу службы это, конечно, мне сказал. Меня взорвало. Ты знаешь меня. Я чуть было не наделал глупостей. Меня не пустили. Но пойми, я работал за десятерых. Это была работа не за страх, а за совесть. И это все видели и оценили.

Я люблю свою службу и действительно служу. Было так обидно, так больно. Меня не пустили объясняться с ним. Я нашел другой выход. Уже через 10 минут подал рапорт о списании. Мне всегда дадут место на флоте. Старший офицер в панике. Не хочет давать хода рапорту. Я требую. Сообщили командиру. Была депутация от кают-компании. Он ломался. Я стоял на своем. И настоял бы. Но об этом узнала как-то команда. Вот когда действительный кавардак начался. Серьезное дело вышло. Словом, командир извинился публично. Тем дело наружно кончилось.

На первый взгляд, осталось все по-прежнему. Но былого не воротить. Он убил во мне веру. Он отнял все. Он заподозрил. Пусть безосновательно, но это факт. Пусть будет так. И я опять буду служить, буду работать. Но это уже не то. Совсем не то, это будет необходимость, а не желание. Что прикажут, то и сделано. Теперь я заурядный, трафаретный офицер. Как тяжело это чувствовать, если бы ты знала только, Лилечка. Нет того огня, который горел во мне. Грубая рука загасила его. Лиля, Лилечка, я зову тебя, слышишь ли ты, знаешь ли, как мне сейчас тяжело. Ведь меня так обидели. Так глубоко обидели. И ни за что. Почему тебя сейчас нет со мной? Ты бы мне помогла, успокоила бы, я это знаю. И нет тебя. Ты далеко.

Хоть бы опять поход. Рискованный поход. Пусть топят. Это лучший выход. Лиля, если ты и на это письмо мне не ответишь, я скажу: «Ты забыла меня». Это будет последняя капля в чаше. Чаша прольется»

29 августа 1917 года

«Ну, Лиля, и устроила же ты №. До сих пор кают-компания ругает меня оптом и в розницу. Телеграмма твоя на имя командира пришла третьего дня. Я сам ее как ревизор принял. Вертел в руках и не догадывался, что в ней. Отослал командиру. Минут через 5 зовет меня к себе. «Вам знаком поручик Завалишин?» От него телеграмма. Вот тут-то я и струсил. Так струсил, как никогда. Молнией пронеслись мысли о всяких с тобой несчастьях. Потом все разъяснилось. Я вздохнул свободно. Но скажи, что это тебе все-таки вздумалось телеграфировать на имя командира? Ну ладно, тебе виднее.

Так вот. У нас масса новостей. Ждем со дня на день очень крупного дела. С Р. кончился первый цикл событий. Теперь мы на рубеже нового. Но мы готовы. К сожалению, только мы, а не вся вооруженная сила страны. Но мы честно, если придется, пойдем кормить рыб.

Дальше. Вчера получили одновременно две радио — Керенский и Корнилов. Эффект необычайный. Больше никаких сведений не имеем. Что происходит на самом деле — не знаем. Чувствуем, что в стране начинается агония. Поневоле думаешь о немце и о «подводнике», чтобы не видеть всего происходящего. Слишком тяжела эта действительность. И это еще не все. В связи с этими телеграммами замечается, конечно, известное волнение. В какую оно выльется форму, пока неизвестно. У нас все это имеет особое значение. Наш командир женат на дочери Корнилова. Поставь себя теперь на место командира после происшедших событий. Результат ясен. Сегодня он побывал у кого надо и уедет «в отпуск».

Что вообще сейчас делается, куда мы идем, что даст нам близкое будущее — я не знаю. Страшно поднимать эту завесу, где скрывается страшный призрак анархии. Я был оптимистом, большим оптимистом, но и я теперь сдал. Эх, хоть бы устроилось все как-нибудь. Остался бы я здесь. Люблю я корабль свой. Ни на какой не променял бы. С половину октября пошли бы, вероятно, в Петроград, где и зазимовали бы. А теперь? Кто его знает, что будет теперь?

Ура! Письмо твое пришло. Наконец-то. А я его ждал, ждал. Ну конечно, я хохотал, когда о «замерзшем море» читал. И все-таки не пойму, почему ты телеграмму на имя командира послала.

Пиши, пиши мне, моя Лиля»

3 октября 1917 года

«Моя Лилечка, я жив. Понимаешь ли, жив и здоров. И не ранен даже. Но что это было. Ужас, ужас. Мы дрались. Дрались неравными силами. Нас заливали cнарядами. Море кипело вокруг нас. Пойми, 14 трехпалубных новейших немецких миноносцев с ходом в 36 узлов накинулись на нас. А нас было всего пять. 4 миноносца и мы. Вот вся наша сила. Пятый миноносец был выведен из строя. Остановился. Мы под огнем (и каким огнем!) подошли к нему и взяли на буксир. Повели. Пойми, какая это цель. 2 рядом корабля! Ну нас буквально заливали снарядами. И наконец один, как мы ни маневрировали, попал. Разворотил палубу. Несколько человек в куски. Руки, ноги. Одно туловище без головы и так далее. И кровь, кровь… Меня осыпало осколками. Да, положим, нас все время осыпало. Но уже на отлете. Есть только удары, но не раны. Ведь мы два раза подходили к «Грозящему», чтобы взять его на буксир под губительным огнем. А у нас ведь всего 13 узлов хода, а у немцев 34—36. И при всем этом аде мы стреляли. И утопили 2 миноносца. Лиля, разве это не награда за бой? Огромных миноносца. Второй я сам зажег, а потом уже добили.

Лиля, я сейчас, хотя вот уже прошло полтора дня, в диком состоянии. Но положение очень серьезно. И мне, вероятно, опять в бой. Пожелай же мне успеха, милая Лилечка. Твой Коля тебя целует крепко, пока говорит «прощай»

7 октября 1917 года

«Лиля. Вот только сейчас, 7-го, можно сказать, что мы в сравнительной безопасности. Я не могу собраться с мыслями. В голове сумбур. Нельзя словами, тем более в письме описать того, что было. Это кошмар. 6 дней смерть, страшная смерть сторожила нас, стояла лицом к лицу. Этих дней не забыть никогда. Я, кажется, постарел лет на 10 за это время. Последний акт бывшей трагедии — наш переход.

Теперь я понял, что самое жуткое в войне не снаряды неприятеля, не его ураганный огонь на нас, а томительное ожидание боя. Такого боя, из которого не выйти; невозможно сражаться и рассчитывать на успех эскадры из 4 крейсеров, 14 миноносцев и 3 лодок с флотом, подлодками и дредноутами, раз в 6—7 превосходящими нас. Тяжело, когда получаешь радио, что враг отрезает тебя от мира и идет топить. И не уходишь. Долг прежде всего. И мы честно его выполняли. Лучше многих. При встрече все объясню.

Вчера в 11.33 мы могли считать себя в сравнительной безопасности. Мы еще не знаем, что делается на свете. Неделю мы не видели ни газет, ни новых лиц. Разве только немцев. Может быть, нас осуждают и обвиняют. Но, Лиля, верь мне, который был все время не месте, который все вынес на себе, что флот, что рижские морские силы сделали все что могли. Даже больше того.

За 6 дней мы спали часов 6—7 всего. Спать, спать, чтобы не знать ничего. Как тяжело мне, Лилечка. Руки опускаются на все. Мелькает мысль, почему нашлись у нас на корабле люди счастливые, которых сразу же положили снаряды. Вот до чего иногда додумаешься. Сейчас мы идет в Г-орс. Встречавшие нас корабли приветствовали. Ведь мы одни утопили 2 миноносца. Пошлем за газетами. Что-то в них будет. Ведь мы ничегошеньки не знаем. Целую тебя. Коля»

20 октября 1917

«Моя милая Лилечка.

Мне очень хочется писать, говорить с тобой, и не знаю, о чем. Все так серо, так тускло, что не хочется даже думать. Всякий пустяк раздражает. Понимаешь, какое-то раздвоение личности. С одной стороны, живешь, как все: интересуешься, хотя бы по виду, внешними, лестными интересами, кутишь иногда в компании. Но это только минуты.

Страшное «это», этот развал, всеобщая разруха, страшная опасность со стороны внешней, которая сотрет, уничтожит Россию, сознание этого не покидает меня. А отсюда и думы о том, как я должен принять это и как поступить. Много думал я по этому поводу и не мог прийти к определенному результату. И решил так: оставить этот вопрос о своем поведении в критический момент, когда скрещиваются долг и личность, пока открытым. Пока он еще стоит не так остро. В трудную минуту само сознание подскажет, что мне делать. Согласна ли ты с этим? Я думаю, что это лучший выход из положения. Ведь не могу же я обещать того, в чем я сам не уверен.

Да, команда наша единогласно постановила ходатайствовать перед начальством о награждении нас солдатскими Георгиями за храбрость и отвагу в бою. Постановление очень лестное. Ты знаешь, вероятно, об учреждении этого ордена для офицеров. С серебряной ветвью. Награда здорово редкая теперь. Но видишь, я пишу об этом в самом конце: как это меня мало трогает. Сам возмущаюсь этим и не могу ничего сделать. Ведь все это фурор для мичмана по первому году. Моря хочу. Скандалили из-за зимовки. Хотят ставить в Кронштадт, а мы желаем Питер. Целую. Твой Коля. Пиши»

23 октября 1917 года

«Лилечка. Прошел всего день, кажется, а мне уже снова хочется говорить с тобой.

Вот уже третьи сутки сижу на корабле и никуда ни ногой. Знакомые, которых я все-таки успел здесь найти, справляются часто и настойчиво. А я сижу дома, как крот, и не выхожу. А посторонним вход воспрещен. Этим и спасаюсь. Особенное участие в этом отношении проявляет супруга одного лейт-артиллериста, который стоит сейчас в дозоре. Но я, как мрамор, и не иду на авансы, которые она дает. Ну прямо совсем ни капельки. Кают-компания даже удивляется. Видите, как я примерно себя веду.

Последний раз мы здорово повеселились у В., о котором я тебе, кажется, писал. Потешно было. Там ужинали очень много офицеров. Как полагается все немного выпили. Потому начались излияния. Подходят совершенно незнакомые нам и начинают восхищаться геройством «Храброго», жать руки, целовать даже. Потеха.

Прощай. Жду от тебя писем. Твой Коля»

6 ноября 1917 года

«Лилечка, моя милая Лилечка. Вот уже скоро месяц, и от тебя ни строчки. Я хожу целыми днями из угла в угол и не нахожу выхода. И всякая дрянь в голову лезет. Сейчас я смеюсь над этим, но бывают минуты, страшные минуты. Но как безумно я хочу тебя видеть. Такого чувства одиночества, оторванности у меня еще не было.

Совсем отрезаны от Петрограда. И здесь кавардак. Всеобщая забастовка. Русским жителям приходится особенно худо, если не сказать больше. Я на все махнул рукой. Плыву по течению. Я вижу, как все мы, флот наш, Россия стремительно несутся в бездну, к черту, и я боюсь надолго останавливаться на этом. Это слишком, невыносимо тяжело. Увидимся ли мы с тобой еще, Лилечка. Поцелую ли я тебя еще раз, или же тот поцелуй, помнишь, на вокзале, сорванный наспех, как-нибудь, будет последним, самым последним. Не допускаю этой мысли.

И конечно, теперь, в эти страшные минуты, особенно сильно, особенно ярко, реально рисуются картины наших встреч. Я так живо их переживаю снова. Минутами я чувствую тебя здесь, со мной. И письма твои. Я снова и снова переживаю их. И одна фраза, такая непосредственная, такая живая, она меня, офицера, доводит чуть ли не до слез. Так мучительно хочется сейчас ее исполнения. Я тебе ее напомню. Что в ней — не знаю, но, когда я читаю ее в сотый раз, я чувствую, что ты действительно взбираешься ко мне на колена и действительно целуешь так, что на лице не остается «свободного» места. Вот она: «Забралась бы я к тебе на колени, прижалась бы близко-близко, целовала бы так, чтобы ни одного местечка ни осталось на лице». Вот и все. Коротко ведь. Но что в них, в этих слова, что они сводят меня с ума.

Я пишу тебе и уверен, что письма не доходят. Ведь бастуют и у нас и у вас. И пишу все-таки. Я не могу не делиться с тобой мыслями. А вдруг дойдет. Мрачный наш почтарь письма забирает, а куда их отправляет — не знаю. Боюсь его спрашивать, чтобы не столкнуться с жестокой действительностью. Лилечка, милая ты моя Лиля. Чувствуешь ли какое гнусное у меня настроение? Ну как после всего этого не стреляться. Подожди, я тебе завтра разовью свою теорию на этот счет. Плод долгих размышлений. Согласишься ли с ней? Твой Коля»

7 ноября 1917 года

«Ну вот и еще день, Лилечка.

У нас настроение, кажется, вполне определенное — против гражданской войны. Мы можем воевать с немцами, это блестяще и доказали, но бить по своим же солдатам, этого, думаю, не будет. Слишком уж это жестоко. Впрочем, командует море, сегодня спокойное, как зеркало, завтра рвущееся и бушующее, как зверь.

Но что с тобой, Лилечка. Вот что меня угнетает и тревожит. Целую тебя крепко, крепко и еще раз, как ты обычно пишешь и что мне так нравится.

Коля»

18 ноября 1917 года

«Милая Лилечка. Сейчас я только приехал и пишу о скверных новостях, которые я узнал. Вчера геройски погиб наш миноносец «Бд-ый», взорвавшись на мине. Этим же фарватером пойдем и мы. Буду рад, если и меня постигнет участь моего товарища по выпуску, который плавал на «Бд-м».

Всего хорошего. Твой Коля.

P.S. Лилечка, относительно билета в международном я поговорил в командиром. Он заранее благодарит и очень просит записать его (старший лейтенант Ренненкампф) на прямое сообщение Петр — Джанкой (на севастопольский вагон) на первые числа декабря, чем раньше, тем лучше. Твой Коля»

3 декабря 1917 года

«Одним словом, Лилечка, ужасно скверно. Упекли меня на этот самый же транспорт «Рига», где каюта скверная. Жара в ней всегда, как в аду. Дьявольски скверно себя чувствую. С таким наслаждением вспоминаю своего «Храброго». Тянет туда очень.

По последним сведениям институт офицеров «за ненадобностью» упраздняется. Останутся на кораблях только специалисты: штурманы, минеры и, говорят, артиллеристы. По другим, более достоверным сведениям, эти господа упраздняются в первую голову и навсегда, чтобы не было ни малейшего намека на воинственность в теперешней мирной политике. Чему верить — неизвестно. А что придется подыскивать место швейцара или старшего дворника, так это верно. Нахожусь на вулкане, который вот-вот задымит, забурлит и поглотит.

Относительно Рождества пока говорить еще рано. Если все будет приблизительно так, как теперь, то и речи не может быть о моем отпуске или твоем приезде сюда. Тогда на Масленицу еще можно будет рассчитывать. Впрочем, не будем вперед загадывать.

Ну, вот, кажется, я и все свои новости выгрузил. Надо садиться за чертежи; прощай. Твой Коля»

11 января 1918 года

«Лиля. После моего отъезда из Петрограда (а это было 1 декабря) я не получил от тебя ни одной строчки. Писал тебе шесть раз. Это седьмое письмо. Три-четыре дня тому назад получил твое письмо, которое помечено 31 октября. Ровно ничего не понимаю. К тому же и это письмо имеет странный вид. Бумага и почерк письма — твои, а конверт и адрес принадлежат кому-то другому. Это видно с одного взгляда, я совершенно отказываюсь понимать твое полуторамесячное молчание. Жду и надеюсь, что ты хоть на это письмо ответишь парой строк. Живу я здесь очень скверно. Приходится очень много заниматься. Прошли благополучно уже пять репетиций. Но чувствую, что больше у меня не хватит ни желания, ни терпения заниматься при создавшемся положении вещей.

Брошу все и уеду в Кронштадт «сосать лапу» и ждать у моря погоды. Все за то говорит.

Так я жду от тебя обязательно письма.  Коля»

 

источник- http://www.bg.ru/article/7346/