« В ЗЕРКАЛЬНЫЕ ТУМАНЫ ТРЕХ СТОЛЕТИЙ…»

 

 

один из старых переулков Васильевского острова

 «…Мой город знакомый до слез»,- я могу повторить это вслед за Осипом Мандельштамом. Почти тридцать лет, как я покинула этот город, но он так и остался моим городом, в котором живет моя душа. В его садах, скверах, в тиши каналов и мостов, в спусках гранитных набережных, гулких тихих переулках и линиях Васильевского острова, на лестнице Горного института, у памятника Крузенштерну на набережной Невы, у здания Двенадцати коллегий, в дремлющих тополях вдоль канала Грибоедова в районе Коломны, в Михайловском и Летнем садах, на Петровском острове, в тихом Румянцевском садике у Академии Художеств…
Я до сих пор помню каждый изгиб реки и его островов, каждый проходной двор на Васильевском острове, острый, дурманящий запах невской речной воды, тишину и сумрак блеклых зорь белых ночей, треск льдин на Неве- первого признака неповторимой петербургской весны.
Васильевский остров. Я ощущала его не островом, не частью города, я ощущала его своим континентом, кораблем, плывущим в страну мечты и грез. Понятие Родина для меня всегда было абстрактно, Родиной для меня был Васильевский остров, где прошло мое радужное детство, бесшабашная, кипучая и мятежная юность. Это был остров моих игр, дружбы, любви, юношеских восторгов, учебы, мечтаний, поисков, надежд, разочарований и потерь.
Родилась я на углу Большого проспекта и 14 линии в родильном доме им. Ведемана. Наш дом был в двухстах шагах от него. Вероятно, это и спасло меня. В тот день, 6 декабря 1941 года температура воздуха была – 27, и всю ночь дед с бабушкой растапливали снег, кипятили воду и в грелках носили ее маме в роддом. Я выжила.
Вспоминается большой бабушкин двор - колодец, куда едва проникало солнце, помню еще послевоенные поленицы дров, заполонявшие весь двор, помню старого шарманщика с худенькой большеглазой девочкой, которая пела какие-то грустные песни, дождем летевшие со всех окон медяки, торопливость и проворность девочки-нищенки, собиравших их, помню бесчисленное множество калек после войны, которые исчезли в одночасье где-то в начале 50-х годов. Их всех отправили кого куда, подальше от глаз людских, многие оказались на острове Валаам. Я была там впервые в 1960 году и была в шоке, увидев этих несчастных людей, живших в кельях монастыря, их жалкую, убогую жизнь, их робкие просьбы купить им табак или «чекушку» водки. Это было их единственной радостью. Там я впервые осознала весь ужас войны и лживость наших политиканов, которые выкинули, вычеркнули этих людей из списков живых: тех, кто горел в танках, шел в рукопашную на штыки, подрывался на минах, кто «не жалел живота своего» для нашего «светлого будущего». Я видела там человека с двумя орденами Героя Советского Союза на груди, без рук, и то, как умело одной культей, и ногами он чинил обувь… Я долго не могла отойти от этого жуткого зрелища. Ни один самый страшный фильм о войне не произвел на меня такого впечатления и потрясения. После увиденного, все казалось бутафорией. В кино актеры проживали экранной жизнью, здесь была подлинная человеческая трагедия, перед которой бледнели все трагедии мира...

палаты Троекурова , постройка Д.Трезини

Но вернусь в свое детство. Мой отец в 1951 году получил ордер на отдельную квартиру. Занимал он высокий пост, был начальником Высшей партийной школы г.Ленинграда и ему по штату полагалась отдельная квартира. Нас уже тогда в семье было четверо. В декабре 1945 года у меня появился брат, его назвали так же, как отца -Евгений. Но мой дорогой папа одну из этих комнат уступил своего сослуживцу, случайно встретив его на улице и узнав, что ему негде жить. Так мы оказались в коммунальной квартире. На всю жизнь, пока я не уехала из Ленинграда…
Но как же мы радовались этим двум комнатам на 19 линии, дом 2, где прошли мои годы детства. Мы въехали туда 16 января 1951 года, покинув бабушкину квартиру на 14 линии, где в нашей 30 метровой комнате оставалось еще жить шесть человек. Через несколько лет мы переехали с третьего этажа на первый в этом же доме, соседнюю парадную, где у меня была своя отдельная комната!
Наш дом на 19-й линии был частью военного городка, который был построен для казарм Финляндского полка. В них когда-то проживал художник Павел Андреевич Федотов. У него есть даже картина, изображающая казармы этого полка. А до казарм Финляндского полка эти дома были построены Доменико Трезини, швейцарцем по происхождению, одним из первых архитекторов города, о чем свидетельствует мемориальная доска на одном из корпусов наших домов, выходящего на набережную Невы, где жил архитектор.

Здание знаменитой гимназии К.И.Мая на 14 линии В.О.

В 1716 году Петр I принял от Трезини проект планировки и застройки Васильевского острова. Предполагалось изначально, что на Васильевском острове будет центральная часть столицы, с каналами вместо улиц, похожими на Венецию. Петр Первый безумно любивший водную стихию и желавший приучить своих сограждан к ней, хотел сделать вторую Венецию из Васильевского острова. Но желание его осталось неосуществимым. Так как сограждане, первые жители Петербурга, несмотря на гнев царя-батюшки отчаянно боялись буйства невских просторов и только под угрозой немилости царя стали строить дома на Васильевском острове. Примером для всех стал Александр Данилович Меншиков, построив на Васильевском роскошный дворец, не чета царскому и по территории и по своему пышному убранству. Не учел Петр одного- постоянных наводнений, этого бича Петербурга и каналы, которые были проложены вместо линий уже к середине 18 века были засыпаны.
Доменико Трезини, выстроив дома нашего городка «ступенями», некой изломанной линии, сделал это специально, так как они, своими уступами повторяя вогнутую линию Невы, создавали полную гармонию водной стихии и архитектурной застройки.
Когда мы въехали в дом, весь двор был еще завален каменными обломками от снарядов и был восстановлен только лишь один корпус из всего городка -наш дом. Наверно, разрушенные дома городка с зияющими пустыми окнами определил выбор режиссера Владимира Венгрова для натурных съемок фильма «Два капитана», который вышел на экраны в 1955 году. Снимался коротенький эпизод военного времени. Встреча Кати Татариновой и Ромашова в госпитале. С Ленфильма привезли мебель, декорации, для пущего эффекта устроили пожар и опалили стены разрушенного дома, чтобы было полное правдоподобие времен войны. Из окна своей квартиры я наблюдала за всеми

Стрелка В.О.Здание Биржи

 съемками. В папин военный бинокль все было прекрасно видно: Ольгу Заботкину, она была удивительно хороша, несмотря на то, что была одета в ватник, и «противного» Ромашова- Евгения Лебедева, сыгравшего так убедительно роль подлеца, что он долго вызывал во мне неприятие, до того самого времени пока я не увидела его в спектакле «Мещане», а позже в роли «Холстомера». Съемки было долгими, снимали этот эпизод, длившейся на экране меньше минуты чуть ли не всю зиму, а потом почему-то все декорации так и остались в нашем дворе. Этот корпус вскоре отстроили, остатки мебели, сохранившиеся от съемок, подняли на чердак. Мы с ребятами нашего двора устроили себе там самую настоящую общую «квартиру», где проводили время долгими зимними вечерами, бренча на гитаре, читая стихи, слушая первые записи Элвиса Пресли и «битлов», записанные на рентгеновских пленках - «костях», танцуя рок-н-ролл, ссорясь, мирясь и влюбляясь. В конце 60-х нас оттуда «попросили»- мы стали мешать соседям верхних этажей.
Саня Григорьев, Катя Татаринова, Иван Павлович Кораблев, Мария Васильевна, а главное, идея книги «Два капитана»: «Бороться и искать, найти и не сдаваться» на долгие годы стала нашим девизом. Тем более, что напротив нашего дома на Неве стоял парусник «Товарищ», учебное судно морского училища им. Макарова. И, конечно, при нашем буйном воображении он полностью слился в нашем сознании с парусником «Святая Мария» Ивана Львовича Татаринова. Мы раз и навсегда полюбили актеров, снимавшихся в фильме: Александра Михайлова, красавицу Ольгу Заботкину, Бруно Артуровича Фрейндлих, создавшего подлинный образ русского учителя и интеллигента, умного и преданного. Каких только историй мы не выдумывали о героях этой книги и, главное, о Капитане Татаринове?! В нашем воображении Мария Васильевна соединяла свою жизнь с Иваном Павловичем, мы насылали кару небесную на голову Николая Антоновича и Ромашки, а Саня Григорьев не знал у нас в жизни предательства и

один из проходных дворов моего города на Васильевском острове.

разлуки с Катей. Мы посмотрели этот фильм не меньше пятнадцати раз, каждый раз, заново переживая судьбу его героев. Да и сейчас, когда я иногда пересматриваю его, фильм волнует меня так же, как тогда, в моем далеком детстве. Совершенно серьезно мы друг другу поклялись найти экспедицию Ивана Татаринова, многие не изменили этой детской мечте, и мальчишки, мои сверстники потом на всю жизнь связали свою судьбу с морем.
И еще хочу сказать, как бы смешно и архаически сейчас это не звучало, мы все старались жить по принципу героев книги «Два капитана». У каждого поколения должны быть свои идеалы, вот только вес их и значимость меняется. Сейчас это пресловутый Гарри Поттер, у нас- романтические, целеустремленные, бесстрашные герои.
Скажу больше, мне этот девиз помог в жизни, как никому из моих сверстников. Я поборола болезнь, в результате которой я должна была быть прикована к постели на всю жизнь. Я не только стала ходить, но стала абсолютно полноценным человеком, наравне со всеми. Научилась плавать и ездить на велосипеде, ходить без устали, иногда по 30 километров в день, заниматься спортом, прыгать с парашютом, кататься на лыжах, грести, заниматься гимнастикой и танцевать. Позже, уже на склоне лет, когда со мной случилась катастрофа, из которой не возвращаются живыми, мне опять помогло Искусство. Так что я дважды рождалась, благодаря Искусству, как птица Феникс…
Окна наших комнат выходили на улицу, напротив стоял двух этажный небольшой особняк с мансардным этажом. Он резко выделялся среди однообразной застройки линий, с его бывшими доходными домами. Меня всегда что-то манило и притягивало к нему. Мое воображение рисовало подчас самые фантастические картины, мне мерещилась какая-то сказочная, необыкновенная жизнь обитателей этого дома. Я оказалась недалека от истины. Позже, учась в Университете, я узнала, что этот дом принадлежал семье Боткиных. Академик Михаил Петрович Боткин был известным меценатом и коллекционером. Им была собрана уникальная галерея живописи, фарфора, предметов декоративно-прикладного искусства. В его доме проходили музыкальные и литературные вечера, на одном из них встретились Александр Блок и Любовь Менделеева, его Прекрасная дама…

В моем детстве и юности в здании располагался суд Василеостровского района, позже, когда там работала моя соседка-сверстница, я приходила полюбоваться тяжелыми массивными креслами из черного дерева, деревянными, резными панно, некоторыми сохранившимися интерьерами комнат и каминами. Воздух этого дома был еще пропитан атмосферой бывших владельцев, какой-то удивительной таинственной силой, берущей в плен каждого, кто переступал его порог. В 2001 году в этом здании открылся Музей-институт семьи Рерихов. Николай Константинович Рерих хорошо знал Михаила Петровича Боткина и часто бывал у него. Я время от времени бываю в этом музее, меня связывает с ним совместное сотрудничество. Мы выступали там с ребятами театра, художественным руководителем которого я являюсь. В 2009 году в залах музея устраивали выставку «храмы Нарвы», бывала я и на конференциях, которые постоянно проходят в этом доме. Но теперь я смотрю из окон этого музея на свой дом, находя глазами те заветные окна, за которыми прошла большая часть моей жизни и никогда не решаюсь пройти во двор и позвонить в дверь своей бывшей квартиры…
Когда мы въехали в наш дом, в далеком 1951 году рядом с домом М.П.Боткина находился пустырь, на котором в начале 50-х годов стали строить военный завод. Строили его немецкие военно-пленные. Я с ужасом смотрела на них: убогих, голодных, с каким-то совершенно затравленным взглядом. Когда я выходила из парадной, они, как по команде, все поворачивались в мою сторону и что-то лепетали мне вслед. Вероятно, я была похожа, на их дочерей, такая же светловолосая, голубоглазая, кудрявая. Они вспоминали свои семьи, жен, детей и, наверно, недоумевали, что же они делают в этой варварской стране, зачем и для чего их занесло сюда…Я боялась их, и вместе с тем мне было отчаянно их жалко, мне казалось, что они вечно голодны (наверно, так оно и было). Однажды мы с моим маленьким братом все-таки решили принести им хлеба, тайком от родителей. Конвоя не было, и мы подошли к ним почти вплотную, держа в руках хлеб и еще какую-то еду, они оживились, что-то стали спешно говорить, мы молниеносно сунули им в руки весь хлеб и убежали, а они возбужденные и благодарные что-то все кричали и кричали нам вслед. Конечно, родители узнали об этом. И промолчали. Но я представляю, какое чувство должна была испытывать моя мама, прожив все 900 дней блокады и выкормив меня, где каждая крошка хлеба была на весь золота. А теперь ее дети кормили врагов, тех, кто уготовил им девятисот дневную голодную муку… И отец не сказал нам ничего, только молчал весь вечер, я до сих пор помню его молчание, какое-то тягостное и бесконечное. Но на

торговые ряды Василеостровского рынка

 следующий день, не глядя на нас, он произнес: «Идите, покормите их». И мы с братом радостные побежали, а они, наверно, смотрели на нас из окон. О чем они думали, знает один Бог! Но как же я благодарна своим родителям за этот урок милосердия и великодушия! А потом в один день немцы исчезли, их обменяли на наших военнопленных. Они вернулись домой, к своим семьям и детям, к тем, кто выжил в этой страшной мясорубке. Нашим военнопленным встретиться с семьями было не суждено, их всех отправили в ГУЛАГ…

У всех семей, въехавших в наш дом, в том же 1951 году, были дети, мои сверстники, с которыми мы тут же перезнакомились и подружились на всю жизнь. Мы играли в казаки-разбойники и лапту, волейбол и прятки, городки и вышибалы, «али-бабу» и биту, собирались по вечерам и рассказывали «страшные» истории, соревнуясь, друг перед другом в красноречии, а позже по-юношески влюбляясь, друг в друга, завязывая первые романтические отношения, всегда чистые и целомудренные. Наш двор, набережная Невы, лестница Горного Института, который был в 50 метрах от нашего дома, его скульптурные группы «Борьба Геракла с Антеем» и «Похищение Прозерпины», спуск к Неве, где мы, невзирая на все запреты милиции, купались и ныряли с гранитных постаментов, притихшие и пустынные линии улиц по вечерам- все это до боли знакомое и памятное - было нашей вотчиной, местом наших игр, забав и время провождения. Это был наш город, мы были его детьми и растворялись в его линиях, переулках, набережных, в его невских берегах и в шорохе его садов … Мы на целый день исчезали из дома, и никто не знал, где мы. Мы «шкодили» и до одурения прыгали с «тарзанок» в воду, разбивая в кровь колени, мы блуждали в лесу, не зная дорог, и научились выходить оттуда без всякого компаса. Мы никогда не плакали и не боялись ничего и никого, мы гоняли по вечерам пустые консервные банки, от звука которых можно было сойти с ума, но никто не проклинал нас за это и не прогонял с улицы. Мы набивали себе синяки и шишки во время игр и никогда не жаловались родителям. Наши мальчишки мастерили самокаты и велосипеды из всякой рухляди и гоняли на них без тормозов по всему городу. Когда у меня первой во дворе появился велосипед «Ласточка», то он стал нашим общим достоянием, и мы умудрялись ездить на нем по пять человек, сидя или стоя друг на друге.
У нас не было микроволновок и машин, компьютерной навороченной техники и фотоаппаратов, у нас не было ничего из того, что сейчас поработило человека. Но зато у нас были друзья! Мы могли позвонить в любую дверь, в любое время суток и нам открывали, усаживали за стол, угощали чаем с вареньем, излюбленным лакомством тех лет. Вели неспешные разговоры с нами и искренне интересовались нашими делами. Никто не удивлялся, что ты пришел просто так, посидеть в гости. Большие и яркие звезды смотрели на нас с неба, а не с экранов телевизоров. Двери наших домов и сердца были распахнуты настежь, и я до сих пор не понимаю, зачем нужно ставить двойные железные двери. Ведь за этими дверьми чувствуешь себя, как в бункере.
У нас была взаимовыручка, и не было «штрейкбрехерства», мы были «один за всех и все за одного». А если и случалось, что кто-то хотел выслужиться перед учителями, то мы всем классом объявляли такому «предателю» бойкот и не разговаривали с ним до тех пор, пока он не вымолит у нас прощения. У всех! И, ох, как это было не просто! Мы убегали с уроков все вместе, потом вместе и отвечали за этот проступок. Мы научились решать все свои детские и юношеские проблемы сами. Мы не знали, что такое депрессия, суицид и наркотики! У нас была свобода выбора, право на риск и неудачу, ответственность, и мы как-то просто и быстро научились пользоваться всем этим. У нас было настоящее детство и юность, без всяких 3D и прочей нынешней показной шелухи и игры в «свободу».

Набережная л-та Шмидта, возле моего дома

нам повезло, что наше детство и юность закончились до того, как правители мира не купили у молодежи свободу взамен за ролики, мобильные телефоны, приставки, компьютерные игры, фабрику звезд и «классные сухарики»… С их общего согласия… Для их же собственного блага…
Уезжая на лето, на каникулы, на два-три долгих месяца, с каким нетерпением и радостью, я ждала встречи с городом, со своим двором, набережной, своими друзьями. Когда поезд подходил к перрону вокзала, и я выходила из вагона, то было такое чувство, что я вернулась, наконец-то!!! вернулась- в свой земной рай. Вот такси мчит меня по Невскому, вот проезжаем Дворцовый мост и вот- ах!!!- всегда ах!!! – я, наконец-то, на Васильевском, мелькают здания Двенадцати коллегий, филологического корпуса Университета, дворца Меншикова, Академии Художеств, Морского кадетского корпуса, вот знакомый купол Храма - и я ДОМА! Уехав из Ленинграда, я больше никогда в жизни не испытывала чувства- радости возвращения, ибо мой Дом остался там, на Васильевском.
А потом были годы учебы. До шестого класса я училась в женской школе, я застала еще раздельное обучение мальчиков и девочек. Перейдя в шестой класс, произошла школьная реформа, и нас объединили. Что тут началось! Могу сказать точно, что классу, в который попала я, было не до учебы, мы все моментально перевлюблялись друг в друга. Свидания, прогулки по городу, велосипедные путешествия, катания летом на лодке, зимой - на санках и лыжах, загородные поездки, первые походы в театр… Мы расставались лишь на ночь, а утром, придя в школу, начиналась опять та же круговерть. Любовные записки друг другу во время уроков летали по всему классу, как небесные ласточки. Учителя ничего не могли сделать с нами, да и нам повезло с ними. Училась я в семилетней школе № 3 на Большом проспекте. Наша любимая школа была 3-х этажной, с большими светлыми коридорами, просторными классами, хорошо оборудованными кабинетами, но главное, с умными и мудрыми учителями, как Иван Павлович Кораблев. Все они были уже в возрасте, все когда-то окончили петербургские институты, все они разговаривали с давно забытыми интонациями изысканной грамотной речи, обладали образцовой культурой поведения, уважительным отношением к нам, вытворявшим на уроках Бог весть что. Думаю, они понимали наше психологическое состояние, наше юношеское нетерпение сердца, сознавая, что нам было вовсе не до учебы. Они были с нами разумно требовательны и терпеливы, ведя нас по жизни и не давая оступиться, направляя нашу бешеную энергию в нужное русло. Может это покажется странным, но мы не испытывали на себе никакого идеологического давления. В пионеры нас приняли всех «оптом», даже не спрашивая нашего согласия, но эта процедура состоялась еще в старой школе, а вот, когда подошла пора вступления в комсомол, мне, как и всем остальным моим одноклассникам, то же

предложили вступить в эту организацию. Но я от одной мысли, что нужно учить какой-то устав, тут же нахватала двоек почти по всем предметам и торжественно заявила в классе, что я не имею морального права порочить ряды Ленинского Коммунистического союза молодежи. Вспоминая сейчас мой непримиримый юношеский максимализм, до сих пор удивляюсь, как меня могли терпеть учителя, потом начальники, под руководством которых я служила в разных организациях. Всегда и всюду, говорила о том, что считала несправедливым и противоречащим моим принципам и взглядам. Мятежный ген, доставшийся мне от моей сумасбродной прапрабабки-полячки, наверно, доставлял немало хлопот моим наставникам и окружающим. Я первая из молодежи нашего двора, еще участь в школе, стала носить брюки, первая подстригла волосы, сделав короткую стрижку. А мой брат отрастил свои шикарные волосы до плеч, они у него еще и завивались и часто в транспорте к нему обращались: «Девушка». Недавно на экраны вышел фильм «Стиляги». Многие факты в нем передернуты в угоду времени. Мы вместе с нашей дворовой компанией были «стилягами», и смею заявить, что никто на улицах не обрезал моему брату волосы, никто не забирал нас в милицейский участок, хотя мы танцевали рок-н-ролл во дворе и на вечеринках. Да, на нас шипели, кидая в след: «стиляги», да, наши юноши все, как по команде, сшили себе невероятно длинные пиджаки с широченными плечами, носили кричащие галстуки с обезьянами и пальмами, да наши мальчишки одевали брюки-дудочки такой «ужины», что в них можно было влезть только с мылом, но никто никогда за наш максимализм, наш внешний вид, наше внутреннее сопротивление существующему режиму, не пострадал. Может это только на Васильевском, где царил особый свободолюбивый дух и где «власти» были далеки от «народа»? Хотя нет, достаточно вспомнить

 фильмы нашей молодости, фильм Марлена Хуциева «Застава Ильича», фильм Резо Эсадзе «Четыре страницы одной молодой жизни», «Коллеги» режиссера Алексея Сахарова, «Мой младший брат» Александра Зархи. В них показана реальная жизнь, конца 50-начала 60-х годов, та жизнь, которой жили мы. Там такие же ребята, как мы танцуют рок-н-ролл, отращивают волосы и носят «дудочки», так же как мы дружат, влюбляются, ошибаются, разочаровываются и ищут свое место в жизни.
Я не была диссиденткой в общепринятом смысле слова, но и человеком, покорным системе, я не была то же. В пору учебы на историческом факультете университета на нашем курсе училось очень много иностранцев. В основном, это дети или внуки деятелей компартий разных стран, кубинцы, арабы и афганцы. И все мы, дружили и встречались постоянно, так как у меня, одной из немногих, была отдельная комната, в которую набивалось иногда до 30 человек. И кого у меня только не было: болгар, поляков, венгров, чехов, немцев, французов, итальянцев – моих студенческих друзей. И никто, никогда меня никуда не вызывал, не следил за мной, не стращал, и не пугал высылкой в места столь отдаленные. Почему? Не знаю. Может, мне одной так повезло?
Удивительно, но, отказавшись от вступления в комсомол, меня оставили в покое, раз и навсегда и больше уже никогда не делали мне таких предложений. Помню только, с какой неподдельной завистью смотрели на меня одноклассники, когда я уходила домой, а они оставались на комсомольское собрание. Хотя, конечно, я принимала участие во всех акциях, которые тогда проходили в школе. Особенно в сборе макулатуры и металлолома. Ведь нас даже с уроков освобождали ради такого «важного задания партии и правительства». Почему вдруг в конце 50-х годов стране срочно понадобился металлолом, и почему его должны были собирать все школы страны- до сих пор объяснить не могу. Как невозможно найти объяснения несусветной чуши, бесконечным призывам и лозунгам высшего руководства, в лице партии коммунистов. Ведь тогда, в 50-х на полях и лесах после минувшей войны еще стояли подбитые танки, самолеты, орудия, и вся испорченная военная техника. Но нет, нужно было кинуть лозунг по стране, ждать рвения школяров, а потом рапортовать об успехах. Но даже это занятие для нас превращалось в целое приключение. Застройка Васильевского острова в эпоху моей юности, по существу, заканчивалась Большим проспектом, дальше была Гавань, почти нежилой и необжитый район, с деревянными домами, где пели петухи, мычали коровы и блеяли овцы, а дальше этих домов начиналась свалка, но не просто свалка, а свалка старых вещей. Тогда, в конце 50-х, а особенно в начале 60-х началось повальное увлечение новой мебелью и старую мебель, предметы быта, старый фарфор, канделябры и подсвечники свозились на эту свалку. Чего мы там не видели, в поисках металлолома, да и искать не надо было, подгоняй машину и грузи, что душе угодно. Я до сих пор знаю несколько домов своих знакомых, живущих на Васильевском, которые обзавелись всей антикварной мебелью с Гаванской свалки. Была знакома и с Николаем Спиридоновичем Тагриным, музыкантом и коллекционером. Так он свою уникальную коллекцию итальянской скульптуры малых форм собрал тоже здесь в Гавани, все под ногами лежало… Не удивительно, что школы Василеостровского района «выполнили и перевыполнили задание партии и правительства» по сбору металлолома. Мы даже были награждены поездкой в Москву! Было же такое…, сейчас сама удивляюсь.

В школе началось, вернее, продолжилось мое повальное увлечение театром. Нам предоставлялась полная свобода выбора пьес, репетиций и постановок. Разумеется, это были пьесы советских авторов. Но мы делали все сами, сами писали какие-то сценарии, ставили пьесы, никто с нами не репетировал, никто не указывал нам, что и как делать. Единственно, кто бывал на наших репетициях, это – старшая пионервожатая, но она была почти нам сверстница, училась в Педагогическом институте и увлекалась театром, так же как и мы. Помню, что однажды на Новый Год мы устроили костюмированный бал, почему-то непременно с цыганскими танцами. Костюмы взяли на прокат. На канале Грибоедова, во втором или третьем доме от угла, от парфюмерного магазина, располагавшегося на нечетной стороне Невского проспекта, был пункт проката настоящих театральных костюмов. И я отчетливо помню, как мы взяли цыганский костюм, с широкой необъятной юбкой, с обручем на голове увешанным настоящим монистом, яркой кофтой и шалью. Во все это великолепие облачилась моя подруга, и на карнавале танцевала так лихо, как настоящая цыганка, а вместе с ней в паре наш замечательный учитель математики Бескоровайный Василий Васильевич выделывал такие коленца, что мы все были в полном экстазе.
Вообще-то, мы любили своих учителей, хотя попортили им немало нервов. Все они были учителями от Бога. Уж на что я не любила математику, но на уроках у Василия Васильевича была увлечена решением задач. Нормальным способом решить задачу мне было не под силу, я «изобретала» какой-то невообразимый способ, который каждый раз приводил меня к правильному ответу, за что Вас- Вас, так мы его звали между собой, ставил мне заслуженную пятерку. Но, если с арифметикой и алгеброй у меня были почти «дружеские отношения», то с геометрией и стереометрией полный разлад. В геометрии я никак не могла взять в толк: зачем я должна доказывать все эти бесконечные теоремы, которые до меня так блестяще доказали Пифагор, Фалес и другие великие математики древности? Ну, а в стереометрии наступал полный ступор. Зачем нужно было вписывать в квадрат какой-то параллелепипед, а затем высчитывать его стороны- я не только не понимала, но впадала в полный транс? Вас-Вас смотрел на меня, как на совершенную «дебилку» и снисходительно ставил тройку. Так с единственной тройкой по геометрии и стереометрии, я и окончила семилетку. Любимых предметов у меня было два. История, которую вел Иван Михайлович, страстно влюбленный в свой предмет. Его градация наших знаний делилась на «кол», который он ставил с особым удовольствием в дневнике, синим карандашом с такой яростью, что остро отточенный грифель карандаша прорывал предыдущую или будущую страницу и на всем развороте дневника писал одно единственное слово: «Позор!!!». Зато, если выводил красным карандашом пятерку, то с такой любовью, так сияло его лицо, что ты от счастья оказывался на седьмом небе! А как он преподавал! Это- фантастика! Это был не урок, это было целое священнодействие, как в древнегреческом театре. Рассказывая нам о мифах Древней Греции, он облачался в какую-то тогу (как я сейчас понимаю, просто обыкновенную простыню), брал в руки посох и вещал нам, как Зевс. Не полюбить после этого греческую и римскую мифологию было просто невозможно. Позже, бесконечно гуляя по городу, мы все без труда узнавали всех мифологических героев, запечатленных в камне и мраморе. Ну, и конечно, наилюбимейшим предметом для меня была литература, которую вела Вера Андреевна. Все, что нам преподавалось, мы все проигрывали в классе, совершенно импровизационно в лицах и диалогах. Это развивало не только речь, но и наше воображение, наши чувства и эмоции. Сочинения мы писали, чуть ли не каждую неделю. Но вот тут на меня находила иногда тоска. Вечно делить героев на отрицательных и положительных, как было принято по советской методике обучения, для меня было невообразимо. Они все были любимые мои герои. Мне было одинаково жалко Онегина и Ленского, Печорина и княжну Мери, Герасима и Му-Му, Тараса Бульбу и даже Хлестакова. Да и как я могла кого-то осуждать, когда о них написал сам Пушкин, Лермонтов, Тургенев или Гоголь! Однажды при написании очередного сочинения по роману «Евгений Онегин» мне стало невыносимо скучно. Я спокойненько вырвала две страницы текста из хрестоматии по литературе Бархударова, списав все слово в слово, а в конце сделала приписку: «Я Вам пишу, чего же боле//Что я

Меншиковский дворец

могу еще сказать//Теперь я знаю, в Вашей воле// Меня презреньем наказать// Но если есть в Вас пониманье// Хоть каплю жалости храня// Вы не поставите мне два». И… забыла эти вырванные листы в тетради, которую я сдала на проверку. На следующем уроке, как всегда был разбор сочинений. Умный, толковый, деловой, никогда не оскорбляющий и не унижающий наши неумение выражать свои мысли и чувства. Очередь дошла до меня. Вера Андреевна посмотрела в мою сторону, сняла очки и грустно сказала: «Ну, а по поводу, этого могу сказать одно: это проявление литературного хулиганства». И молча протянула мне тетрадь. Я открыла ее и о, ужас!!!- увидела забытые, вырванные из хрестоматии листы, взятые в фигурные скобки и четким красивым почерком Веры Андреевны написано: «стр.22-24» (надо же- до сих пор помню!!!), а внизу стояла одна фраза: «Понимание есть» и поставлена ЧЕТВЕРКА! Я сгорела от стыда и с тех пор писала сочинения, не опираясь ни на какие хрестоматии, ожесточенно споря со всеми признанными критиками, с самим Белинским, Чернышевским и прочими, всегда высказывая только свое собственное мнение, тщательно работая над высказанной мыслью или фразой. Вера Андреевна своей тактичностью и пониманием научила меня раз и навсегда работать над словом. Она преподала мне такой урок снисходительности и мудрости к моему действительно хулиганскому поступку, что я запомнила его на всю жизнь!!! Она явила собой пример уважительного отношения к личности человека, ко мне четырнадцатилетней девчонке. Никакие разговоры на эту тему не заменили для меня ее двух слов: «Понимание есть». И в своей дальнейшей работе с ребятами, я всю жизнь пыталась осознанно и неосознанно руководствоваться этим напутствием моего Учителя.
После окончания семилетки весь наш класс перевели в другую школу-десятилетку. Что такое советский режим, власть и человеческое унижение я почувствовала, как и мои одноклассники в полной мере. Учителя новой школы нас не приняли и не хотели замечать нас в упор за нашу сплоченность, дружбу и единство. Эта неприязнь проявилась с нашего первого появления в школе, нас обвиняли во всех смертных грехах. Кто-то где-то разбил окно- виноваты мы, кто-то сорвал урок - виноваты мы, и так до бесконечности. И мы, всей нашей группой должны были оправдываться в кабинете директора. Наша независимость, самостоятельность была всему коллективу школы, да и ученикам-паинькам, покорным и послушным - поперек горла. Я еле доучилась до январских каникул, потом два или три дня мы все вместе прогуляли школу и нас вызвали на педсовет. Чего уж там говорили, не помню, помню только, что директор заявил, чтобы в школу без родителей не являться. Дома я спокойно рассказала своим родителям о случившемся, отец категорически отказался идти в школу, пошла моя мама. О чем они говорили с директором, не знаю, услышала только его фразу, которую он сказал вдогонку маме: «Яблоко от яблони не далеко падает». И помню, как моя побледневшая мама, обернулась в раскрытые двери кабинета и отчетливо произнесла: «Я заявляю, что с завтрашнего дня моя дочь никогда не переступит порог вашей школы». Она сдержала слово, я больше в школу не пошла, как и многие мои одноклассники. Я была свободна! И все свое свободное время читала, не вылезала из библиотек, ходила по музеям, в кино и театры. Родители ничего не говорили мне по этому поводу. Вообще, они были настолько мудры и тактичны, так верили в нас, детей, оставляя за нами право выбора и право самостоятельного решения, что я до сих пор не понимаю, как им удавалось сохранять полное спокойствие и проявлять к нам такое доверие. Как хорошо, что было такое время, когда родители и дети безгранично доверяли друг другу. Во всяком случае, в моей семье.
Осенью я поступила в Химико-фармацевтическое училище, за «компанию», так как не хотела расставаться подругой. Она не поступила, я –оказалась в училище. После его окончания я поступила на работу в аптеку в должности фармацевта. На эту ответственную работу меня приняли, когда мне еще не было 18 лет. В моих руках была человеческая жизнь, ведь все лекарственные формы мы тогда делали руками, и ошибись я хоть на йоту- это могло стоить человеку жизни, а мне- решетки на долгие годы. Но, слава Богу, этого не случилось, работа в аптеке научила меня быстроте реакции и смелости в принятии решений. Работая в аптеке, я многое узнала полезного, хотя бы о свойствах растений, ведь главным предметом у нас была фармакология, наука о растениях. Их названия по латыни я помню до сих пор. Да и всем родным, близким, соседям, друзьям я помогала и «лечила» их. Если кто заболевал, то бежали в первую очередь ко мне. За мной в нашем доме даже звание укрепилось: «наш дворовый доктор».
А позже был Университет, исторический факультет, но честно признаться, годы учебы в университете мало что дали, так как программа этого факультета на 60% состояла из дисциплин, связанных с «родной компартией», чего я терпеть не могла. Всякие там научные коммунизмы и научные атеизмы мне были поперек горла, не говоря уже о трудах «нашего Ильича». Как я умудрилась пять лет проучиться в Университете и не прочитать НИ единой работы «товарища Ленина», после первой строчки которых я засыпала намертво, при этом получать положительные отметки- сама до сих пор не понимаю. Единственно, что было достойно внимания на факультете, это лекции Штраерман Елены Михайловны по истории Древней Греции и Рима, лекции Владимира Яковлевича Курбатова по истории Средних веков, Михаила Константиновича Каргера по древнерусской архитектуре и живописи. Мы ходили в родственную нам Академию Художеств слушать курс лекций по архитектуре Игоря Александровича Бартенева, с дочерью которого Милицей Игоревной судьба свела меня в 2006 году в ходе работы над книгой «Родов связующая нить». И я бесконечно рада этому знакомству.
Но даже не учеба определяла нашу жизнь, а общение. У нас почему-то был интернациональный курс, и кто только из национальностей не учился на нашем и филологическом факультетах. И мы, прослушав и отсидев положенное нам время на лекциях, собирались в общежитии «шестерке». Так назвалось студенческое общежитие, в котором жили иностранцы. Находилось оно за мостом Строителей, на Петроградской. Помимо общежития часто собирались у меня. И начиналась настоящая бурнокипящая и неугомонная жизнь с песнями, стихами, полемикой, спорами, рассказами, как у «них там», походами на закрытые просмотры в кино и в театр, а потом обсуждениями фильмов, театральных постановок, новинок иностранной литературы. А осенью, возвращаясь после каникул, они привозили нам, кроме одежды, которую мы все заказывали, «тамиздат»- запрещенную литературу тайком, рискуя быть выгнанными из университета. Хотя и в городе ходили во всю по рукам самиздатовские издания. Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Макс Волошин, Николай Гумилев, Борис Пастернак, Анна Ахматова, Иосиф Бродский, Александр Солженицын- их произведения чаще всего были перепечатаны на машинке. Иногда очередь на ту или иную рукопись была громадная, и если тебе попадал в руки вожделенный роман или сборник стихов, то максимум на один – два дня. В университет мы, естественно, в эти счастливые дни не ходили, так как надо было проглотить целую книгу за сутки, жаждущих прочесть было слишком много. Вот так и прожили мы свою бурную молодость, в вечном стремлении узнать, прочитать, понять, осмыслить…
После университета по специальности я никуда устроиться не могла, разве, что в школу. Но школа меня не привлекала. И тогда я поступила на курсы экскурсоводов, которые ежегодно проводило Городское экскурсионное бюро (ГЭБ), расположенное в здании бывшей Английской церкви, почти напротив моего дома, на Английской набережной. Вот, где начались настоящие университеты. Я выбрала литературное направление, тему: «Пушкинский Петербург». Историю города и историю пушкинского Петербурга, садово-паркового искусства, музыкальную культуру и все, что было связано с пушкинской эпохой, нам читали лучшие специалисты из Эрмитажа, Академии художеств, Консерватории и Пушкинского Дома. Были постоянные учебные объезды, специализированные экскурсии в музеи и театры, концертные залы. За год я получила от этих курсов столько, сколько не получила за пять лет пребывания в университете. Окончив курсы, я стала работать нештатным экскурсоводом ГЭБа, отныне моя работа, и интересы слились воедино. После окончания этих курсов я уже никогда не работала от звонка до звонка, в государственных предприятиях и конторах, а выбирала работу по принципу, чтобы было, как можно больше свободного времени, благо такую работу можно было найти, почти не выходя из дома. Я нашла такую работу, она меня полностью устраивала, работала сутки через трое, а потом, и вообще, раз в неделю, приходя на работу, на пять минут и делая какие-то записи в журнале. В такие профессии, как дворники, кочегары, операторы котельных, сторожа повально уходила в те годы творческая молодежь. Ушла и я, так как подобная работа давала возможность заниматься тем, к чему лежала душа. Работа экскурсоводом доставляла мне истинное наслаждение. Ежедневно, проезжая по городу, я видела его как будто впервые, каждый раз восхищаясь его совершенством, ясно сознавая, что «пред этой красотой все суета и дым…». Работа экскурсоводом была не основной, а то, что я должна была делать на государственной работе не оставило ни малейшего следа ни в моей душе, ни в моей памяти. За все года на этой работе начальства своего так в глаза и не увидела, они меня тоже. Так и проработала до самого отъезда из Ленинграда, да и потом в Нарве моя работа была связана с экскурсионной деятельностью, в результате которой я объездила пол России. Удивительное все таки было время, как могло государство смотреть на такую армию бездельников(дворников, кочегаров, дежурных котельных и прочее, прочее), вроде меня, платить зарплату и какие-то еще премиальные, оплачивать больничный, выделять бесплатные или грошовые профсоюзные путевки – непонятно!!! Такого не могла позволить себе ни одна самая богатая страна мира! Вся государственная система состояла из парадоксов, да и действия и призывы «власть предержащих» не поддавались логическому объяснению. «Партия –наш рулевой» к тому времени была уже без «руля и без ветрил» и куда в какую сторону ей надо было «рулить» не имела ни малейшего представления. Сейчас это время называют застоем, я бы назвала это полным параличом мозга, воли и логики и, главное, непонимания и боязни своего народа.

Со школы начались мои ежедневные прогулки по городу. Эти прогулки включали в себя «малый» и «большой» круги. Малый включал в себя прогулку на набережной лейтенанта Шмидта, через мост на другую сторону Невы, проход до Дворцового моста, Стрелку и возвращение по набережной домой. Большой- это уже прогулка до Летнего сада, через Троицкий мост, Петропавловку, мост Строителей… А еще были прогулки по Невскому, Мойке, Крюкову каналу, Новой Голландии, Фонтанке, Коломне, Каменному острову… Мы заходили в тихие дворики, сохранившие еще первозданную прелесть прошлого девятнадцатого века, забирались на крыши, благо все дворы, парадные и чердаки были тогда открыты, и любовались панорамой города, сидели на сохранившихся каменных тумбах для привязи лошадей в переулке Репина, плавали на лодках по его каналам и рекам. В пору моего детства и юности лодочные станции были на реках и каналах повсеместно. У Тучкого моста, на Петроградской стороне, у Фонтанки, рядом с Аничковым мостом, в Гавани, так называемом «ковше». И взяв лодку, заплатив за ее прокат какие-то гроши, час проката стоил 20 копеек, мы вчетвером на целый день отправлялись по рекам и каналам Ленинграда. Плавали по Лебяжьей канавке, выходили на большую воду Невы, Фонтанку, Крюков канал, Мойку, канал Грибоедова. Мы были первопроходцами тех водных маршрутов, которые сейчас входят в непременные и ознакомительные прогулки по городу на всех видах водного транспорта, весьма комфортабельных и удобных. Только тогда было все романтичнее и интереснее, мы могли нырять с лодок и плавать по всем протокам, каналам и рекам, могли загорать на их берегах, устраивать некоторого рода пикники и игры. Взяв лодку у Тучкова, можно по реке Ждановке проплыть на Петровский остров, где доживали свой век разнообразные яхты и парусники, вид которых вызывал к воображению кругосветные путешествия, морские приключения, наподобие Робинзона Крузо или Сани Григорьева, нашего любимого героя детства и юности. Мы поднимались на палубы этих парусников, заходили в каюты, его просторные и некогда роскошные салоны, отделанные мягким бархатом, бронзированными ручками, спускались в трюмы- в общем, все эти доживавшие свой век парусные судна были местом наших игр, местом наших свиданий, мечтаний и игры воображения.
Гуляя по городу или плавая по рекам и каналам, мы постигали его душу. Между нами и городом рождалась невидимая связь. Его здания, площади, Нева, малые реки и каналы, зелень садов и парков, величественные дворцы, многочисленные колонные портики открывали нам свои тайны. «Строгий, стройный вид» имперской столицы, о которой писал Пушкин, уникален в своем роде. Ведь здесь воздвигались не отдельные здания с их совершенной красотой, а выстраивались, создавались целые архитектурные пейзажи. Все прекрасное становилось их частью и одухотворялось водной стихией города. Говорят, что «Архитектура –застывшая музыка». Архитектурные ансамбли Петербурга- это музыка, запечатленная в камне, надо только уметь ее услышать, проникнуться ею, и она уже никогда не покинет вас. Я услышала красоту, величие и гармонию «застывшей музыки» города и навсегда полюбила ее. Грандиозность и великолепие архитектурных ансамблей Петербурга особенно остро ощущалось в пору белых ночей. Долгое время была убеждена, что белые ночи бывают только в моем городе. Белая ночь наполняла город своими чарами и делала его фантастически прекрасным, каждый раз гуляя белыми ночами по городу было ощущение призрачности, нереальности его красоты. И конечно, вся эта реальная и нереальная красота, гармония архитектурных ансамблей, воспитывала эстетический вкус, душу, питала мозг и сердце. Я очень рано поняла значение слов Genius loci – Гений места. Гений места Петербурга пробудил во мне любовь к былому. А любовь к былому преодолевает Время и заставляет глубже понять, проникнуться чувством историзма, ощутить непрерывную связь времен. А связь времен невозможна без знания и понимания художественного образа Петербурга. С ранней юности в моем сознании и моей душе все связалось воедино: любовь к городу, его истории, его мифы и реальность, его поэтические образы. И этот удивительный сплав под названием «Петербург», созданный коллективным гением архитекторов и строителей, каменщиков и поэтов, музыкантов и писателей, скульпторов и художников - драгоценность, не меркнущая в веках, хотя ее всеми силами нынешние власти стараются извести.
О поэтике улиц и ансамблей Петербурга можно говорить без конца. Есть улицы празднично-нарядные, как Невский проспект, где всегда шум, суета, народ, есть улицы деловые, такие как Лиговский или Литейный, есть наполненные меланхолической поэзией и сохранившие колорит былых времен. В них время, как будто бы остановилось. Это переулки Репина, Иностранный или Тучков на Васильевском. Помню, что в самом конце 70-х годов в Тучковом переулке Эльдар Рязанов снимал фильм «О бедном гусаре замолвите слова». По Среднему проспекту, Первой и Съездовской линиям разгуливали все «дамы и гусары», герои этого фильма. Во всех своих пышных нарядах заходили в столовую и магазины, ели мороженое и пили воду, и странно было видеть среди современной толпы людей, героев давно минувших дней. Мы каждый вечер бежали на съемки этого фильма и видели гарцующих гусар во главе с Валентином Гафтом, Станислава Садальского и его «двойника» каскадера, прыгающего со второго этажа балкона прямо на круп лошади, видели тоненькую, как тростиночка Ирину Мазуркевич и необычайно привлекательную, пышнотелую, талантливейшую Наталию Гундареву, и любимую Лию Ахеджакову, видели графа Мерзляева- Басилашвили, Георгия Буркова, запросто пьющего пиво в ближайшей рюмочной, что была на углу Среднего проспекта и Первой линии, видели Эльдара Рязанова, с его буйным темпераментом и его беспощадной руганью на актеров, так как ему казалось, что все они играют плохо и не раскрывают характер героев и не понимают его режиссерского замысла. Что бы сейчас сказал Эльдар Александрович по поводу нынешних актеров сказать трудно. Тучков переулок, да и многие переулки и улицы города сохранились специально для того, чтобы снимать старую, навсегда, ушедшую от нас эпоху.